Тайны старой аптеки
Шрифт:
Он подошел ближе.
— Вы загораживаете мне свет, — буркнул Лемюэль.
— Я в толк не возьму, что вы делаете!
— Снимаю эти ремни, как видите.
— Но зачем?
Лемюэль накручивал колесо, пытаясь послабить ремень. Он был сосредоточен на своем деле — сейчас отвлекать его явно не стоило. И все же Джеймс вместо того, чтобы заваливать кузена вопросами, которых у него успело накопиться, сказал то, что очень не хотел говорить:
— Лемюэль… это я… я освободил его.
Кузен застыл. В провизорской повисла тишина.
Джеймс ожидал чего угодно: от презрительного взгляда до пощечины, — но Лемюэль лишь покачал головой.
— Нет, Джеймс, это были не вы. Моего отца освободил Хороший сын.
— Что?! Но ведь это я завел его ключом…
— Вы были его орудием, кузен. Он украл
Джеймс едва не задохнулся от посетившего его озарения.
— Это вы! Вы отправили меня на чердак, а значит Хороший сын — это…
— Я болен, Джеймс, — тяжело вздохнув, сказал Лемюэль. — И болен давно. Доктор Хоггарт из лечебницы «Эрринхаус» поставил мне диагноз: параноидная схизофрения. Порой меня посещают галлюцинации, я часто не знаю, кто на самом деле реален, а кто — нет. Но есть еще кое-что. После пережитого, после того, что случилось с отцом, моя личность расщепилась, и у меня появился свой… доктор Хоггарт называет его Темным Попутчиком. Это мое второе я, злобное, коварное и крайне непредсказуемое. Отец прав: я — плохой сын, очень плохой… То, что я сделал с ним… Я так и не смог себя простить. Меня терзало чувство вины, и с каждым днем оно росло, крепло, пока однажды не обрело форму. Он — моя вина, мое самоуничижение, мое сожаление. Он — это я, который никогда бы так не поступил с отцом, потому что он…
— Хороший сын, — мрачно закончил Джеймс.
— Долгие годы я его сдерживал, лекарства моего изобретения помогали мне запирать его, но он всегда находит щелочку, чтобы выбраться. Он следует за мной по пятам, куда бы я ни пошел, живет в моих кошмарах, прячется в темных углах, скрывается в толпе посетителей. Хороший сын — это воплощенное напоминание. Напоминание о том, что я сделал.
— Если бы я не был таким дураком… если бы я не отправился на чердак…
— Не корите себя, Джеймс. Хороший сын получил шанс и воспользовался им. Вы просто удачно подвернулись ему под руку.
— Но ваш отец схватил Хелен! Кто знает, что он задумал!
— Я знаю, что он задумал. И мы его остановим.
— Мы? Но как? Ваш отец…
Лемюэль отвернулся, пару раз крутанул колесо и, когда ремень наконец провис, снял его.
— Мой отец… Он тоже безумен, но это вы и так знаете. Чего вы не знаете, так это того, кем он был и что пытался сделать.
— Автоматоны. Механизмы. Вы говорили, что он был помешан на механике.
Подойдя к столу, Лемюэль принялся откручивать от противогаза фильтр-банку. В провизорской поселился резкий, режущий уши скрип.
— О, все не так просто, — сказал Лемюэль, не отвлекаясь от своего дела. — Отец испытывал отвращение к живой плоти. Человеческое существо — это хрупкий конструкт, ненадежный, быстро портящийся. За годы, проведенные в аптеке, отец видел едва ли не все существующие болезни и раны, которые приносили сюда посетители. Впрочем, сильнее всего он ненавидел стариков, ведь они были живым воплощением и подтверждением его теорий. Отец говорил, что старение и увядание — это жестокая и отвратительная насмешка судьбы. И хотел это исправить.
— Как исправить?
Фильтр-банка наконец вышла из горлышка противогаза. Положив ее на стол, Лемюэль отсоединил от одного из своих устройств шланг, а затем начал вкручивать его в противогаз.
— «Металл менее хрупок, чем плоть», повторял отец многократно. Нет, он не спорил с тем, что механические части тела также подвержены поломкам, но любую механическую часть тела, по его словам, можно починить или заменить. Быстро, легко, безболезненно. В мастерских ведь чинят автоматонов, и они продолжают существовать и работать, автоматоны переживают своих владельцев, их передают из поколения в поколение…
Джеймс понял, к чему Лемюэль ведет.
— Неужели он хотел заменить на механические детали… всё? Но ведь это невозможно!
Когда шланг и противогаз стали единым целым, Лемюэль быстро присоединил к нему баллон, который тут же начал обматывать ремнем.
— Это возможно. Так он считал. По его теории, человеческое тело — это и так механизм… только несовершенный. Тело человека, мол, по своей конструкции практически ничем не отличается от «тела» автоматона. Самое печальное, что во многом он был прав. Суставы — это, по своей сути, всего лишь шарниры, мышцы — цепи, а связки и жилы — струны. Без крови сердце и не нужно вовсе, и его можно заменить двигателем.
— А мозг? — спросил Джеймс. — Ведь нельзя же просто заменить мозг вычислительной машиной!
Лемюэль бросил на него быстрый взгляд и продолжил обматывать баллон.
— Да, как решить «затруднение» с мозгом, отец так и не догадался, — сказал он, — хоть и верил, что однажды справится и с этим. А до тех пор он остановился на том, что называл «гибридизацией» — сращиванием плоти и металла. И начал заменять свои части тела металлическими. С каждой такой заменой он становился другим — мой отец, которого я знал и любил, исчезал, а его место занимал холодный конструкт. А потом он заменил и сердце — с того момента ему требовался постоянный завод. И в итоге от прежнего Лазаруса Лемони не осталось почти ничего. Я помню, как отец был счастлив, когда избавился от сердца — он сказал: «Я доказал, Лемюэль! Доказал этим болванам-спиритуалистам и всем прочим, кто заявляет, будто душа якобы обитает в сердце, что они ошибались!» И он показал мне его, свое мертвое сердце, извлеченное из груди и лежащее на блюде, как какой-то уродливый плод. «Погляди, Лемюэль! — кричал он в исступлении. — Погляди на него! Я был прав! Это просто кусок мяса — всего лишь насос, что гоняет кровь по телу! Никакой души там нет!» Не передать словами, как я испугался. Но на этом останавливаться отец был не намерен — еще оставались не замененные части тела. Я молил его одуматься, прекратить свои эксперименты, но он и слушать меня не желал. На очереди был очередной эксперимент — более сложный. Попутно с гибридизацией себя отец работал над новым механическим телом: понимаете, Джеймс, он устанавливал свои детали годами, они были протезированы в разное время, многие устарели, другие были несовершенны. Ему требовалось нечто новое. И он сделал его. Тот автоматон, который стоял в вашей комнате, — вовсе не автоматон. Это и есть новое тело отца, которое он шутливо называл: «Лазарус Лемони, улучшенная версия». Трудность заключалась в том, как из старого тела в новое переместить мозг. Отец днями и ночами производил расчеты, консультировался с лучшими механиками и докторами того времени. А потом он связался с гениями злодейской науки — Механистом и Замыкателем. Втроем они создали требуемое устройство. Три гения, три безумца изобрели кошмарное устройство… Впрочем, привести замысел моего отца в жизнь они так и не успели. Тогда на улицах Габена шла война между полицией и злодеями Золотого Века. Замыкателя арестовали на вокзале при попытке сбежать из города, а Механиста убили в его логове. Отец остался один, но своих планов так и не оставил. Ему нужен был кто-то, кто запустит устройство, перенесет его мозг в новое тело и включит его самого.
Лемюэль замолчал, но Джеймс и так все понял.
— Он попросил вас ему помочь?
— Попросил? Он потребовал, и я вынужденно согласился, вот только…
— Что произошло, Лемюэль?
Лемюэль вздохнул.
— Я знал, что, обретя новое тело, отец не остановится. Мне раскрыли его чудовищный замысел. Мой отец собирался провести подобный эксперимент и надо мной. А потом и над другими…
— Кто вам раскрыл его замысел?
— Сейчас это неважно. Но я знал. И нашел доказательства. Мне подсказали, где их искать. Однажды ночью, пока отец был в своей мастерской, я прокрался к нему в комнату, где и обнаружил схемы и планы целой фабрики по «улучшению людей», а потом я нашел его дневник. Последняя запись из этого дневника всегда со мной.
Лемюэль достал из кармана фартука сложенную в несколько раз вырванную из дневника страничку и протянул ее Джеймсу.
Тот развернул и прочитал:
«Лемюэль боится меня, я знаю. Он не доверяет мне, он отдалился, но скоро это изменится. Как только он поможет мне, настанет его черед. Я очень долго это откладывал, и все слишком далеко зашло. Меня поглотили мои изыскания, моя работа… Я виноват перед сыном в том, что оставил его одного, считая, что Горькие пилюли не дадут ему чувствовать одиночество. Это была ошибка. Чудовищная ошибка!