Тайны уставшего города (сборник)
Шрифт:
– Все из карманов на стол… Так… Снять пиджак и рубашку… Так… Поднять руки… Рот открой… Да шире, слышишь?.. Так… Можешь захлопнуть… Снять брюки и трусы… Так… Раздвинуть ягодицы… Так… Одевайся… Опись готова… Подпиши… Ручка… Деньги… Записная книжка… Часы… Все на месте… Шнурки вынули, галстук и брючный ремень изъяли.
Оперативников в шляпах не было, конвоировали сержанты-сверхсрочники в шерстяных зеленых гимнастерках с голубыми погонами МГБ.
Ночь в боксе. В каменном мешке, стоя. Затекли ноги, появилось чувство страха. Не от того, что происходит, а от неизвестности. От непонятной
Он все же задремал, стоя, как лошадь, и разбудил его шум открываемой двери.
– Смотри, спал, – удивился надзиратель. – Пошли.
Ноги затекли, но с каждым шагом они вновь наливались силой.
Коридор. Дверь. Лестница вниз. Снова дверь. За ней вторая, решетчатая. Коридор. Железные двери.
– Стоять! Лицом к стене!
Лязгнул замок.
– Заходи.
Камера три на пять. Кровать. Параша. Стол. Табуретка.
Дверь захлопнулась.
Через час принесли завтрак, кашу из неведомой крупы, кусок черного хлеба, кружку якобы чая и два куска сахара. Страна, строящая социализм, не собиралась сытно кормить своих врагов.
При шмоне ему оставили сигареты. Две мятые пачки «Дуката», одна полная – десять штук, вторая початая – шесть. Виталий понял первую заповедь – курево надо экономить.
Неделю его не вызывали на допрос. Неделю он ел вонючий тресковый суп на обед и непонятную кашу на ужин. Неделю он надеялся, что тот невысокий худенький человек во всем разберется и выпустит его. И эта одиночка и яркий, днем и ночью, слепящий свет здоровенной лампы останутся в прошлом.
Однажды дверь открылась, и надзиратель скомандовал:
– На выход.
И опять коридоры, двери и команда «стоять».
Сержант постучал и доложил:
– Арестованный для допроса доставлен.
Обычная комната, стол, шкаф, стулья.
За столом – молодой человек, в аккуратном бостоновом костюме.
– Здравствуйте, Виталий Иванович. Садитесь. Я – ваш следователь капитан Жарков.
Он сел.
– Хотите курить? Берите мои папиросы. Я знаю, что сигареты у вас кончились. Но в тюрьме есть ларек, при обыске у вас изъяли сто двадцать рублей, на них вы можете покупать папиросы в тюремном ларьке. Сначала давайте запишем ваши установочные данные. Итак, фамилия, имя, отчество, год и место рождения.
– Но я же ни в чем не виноват.
– Невиновных к нам не привозят. А моя задача – разобраться объективно в этой непростой ситуации.
И начался первый, многочасовой допрос.
– При обыске в вашей квартире мы обнаружили два ствола, вальтер и браунинг. Это ваше оружие?
Следователь положил на стол два пистолета.
– Это именное оружие моих родителей. Матери и отца. Вы же видите, на рукоятках еще остались следы наградных пластин.
– Значит, не ваше. Так и запишем. Ну а теперь перейдем к вашей активной контрреволюционной деятельности.
Первый допрос закончился ничем. Виталий не смог убедить следователя, что все происходящее – чудовищная ошибка, а Жарков не получил вожделенной подписи под протоколом.
Следующий допрос начался с вопросов:
– Вы знаете Ускова?
– Да.
– Шорина?
– Да.
– Левина?
– Да.
Далее
– Этих не знаю.
– Знаете, только не хотите говорить.
– Не знаю.
И снова в камеру.
Два шага до одной стены, два – до другой. Виталий сочинял стихи. Пытался навсегда запомнить их. И они откладывались в памяти, врезались навечно, потом в лагере он запишет их на бумаге.
Вопросы, вопросы, вопросы,Зачем, почему и в связи,Кружатся допросов колесаВокруг лубянской оси.Вопросы, как гвозди Голгофы,Пробили все ночи и дни,И даже лубянские профиНе знают ответа на них.Но в этом Виталий Гармаш ошибался. Офицеры особой следственной части точно знали ответы на все вопросы. И они решили их подсказать двадцатилетнему несмышленышу.
Однажды, когда он заснул, его разбудили и повели на допрос.
На этот раз Жарков не жал на него. Расспрашивал о жизни, об увлечениях. Читал его стихи, изъятые при обыске.
– Ты каких поэтов любишь? – спросил он.
– Блока, Есенина, Ахматову…
– Вот видишь, любишь поэтов-патриотов, а следствию помочь не хочешь. – Жарков взглянул на часы. – Засиделись мы, подъем через сорок минут. Иди в камеру.
Он пришел в камеру и провалился в темную пропасть сна.
– Подъем! Подъем!
Он пытался спать, сидя на табуретке. Но надзиратель регулярно будил его. Засыпал на ходу на прогулке, падал.
Дни превращались в кошмары. Начался бред. Он видел на бородавчатых стенах камеры какие-то яркие картинки, похожие на абстрактных животных. Он уже не пугался, не думал ни о чем, все его существо заполнило одно желание – спать.
И опять спасали стихи. Которые он бормотал словно в бреду:
Каждый вечер полчаса под фонарями,Захлебнувшись болью на бегу,Сумасшедший с дикими глазамиМечется в асфальтовом кругу.Дребезжат, скрипят изгибы водостоковНа карнизах. Стынут блики дня,Мечется в зубах у черных оконЧеловек, похожий на меня.На пятнадцатый день бессонницы, измученного, потерявшего ощущение реальности, его снова вызвал на допрос Жарков.
Виталий практически не мог отвечать на вопросы, не слышал их, не понимал.
– Подпиши! – кричал следователь.
– Подпиши!
– Подпиши!
И он подписал. Тогда Виталий не знал, что подпись эта была чистой формальностью. И нужна была Жаркову только для отчета перед начальством. Приговор уже был подписан.
Однажды, когда он шел с допроса, в коридоре столкнулся с двумя офицерами МГБ. Один из них посмотрел на Гармаша, улыбнулся и подмигнул ему.