Тайные тропы
Шрифт:
Но ответ Ожогина не удовлетворил «Грозного»:
— Кто вас просил посылать Грязнова с Тризной на ликвидацию Родэ? Чего ради Грязнов уселся за руль арестантской машины? Хорошо, что пуля угодила ему в руку, а не в голову. Ведь это просто случай. А кто был в машине, Грязнов и Тризна знали? Может быть, там сидели уголовники или немцы! Хотя вы и сказали мне, что не считаете Юргенса дураком, но ваши дела опровергают это. Оказывается, он глупец, а вы умники… Недалеко смотрите, товарищ Ожогин, очень недалеко! Время такое, что надо смотреть дальше.
«Грозный» говорил спокойно, ровно, не повышая голоса.
— От
— Да, — ответил Никита Родионович. Он чувствовал всю правоту руководителя подполья.
— Мы знаем вас, товарищ Ожогин, и вашего друга как настоящих большевиков, выполняющих важное задание, а поэтому не допустим, чтобы вы занимались не тем, чем вам следует заниматься. Ваша роль четко определена; ведите ее, свыкайтесь с ней, не обращайте внимания, что иногда чешутся руки. Хотите помочь советом — пожалуйста; возникнет острая необходимость встретиться с товарищами из подполья — пожалуйста; но будьте осторожны, не забывайте, что вы не в лесу, а в городе.
«Грозный» встал.
Ожогин тоже поднялся, считая, что беседа окончена.
— Вы торопитесь? — спросил «Грозный» и взглянул на висевшие на стене «ходики».
Никита Родионович также перевел глаза на часы и сказал, что временем располагает, до занятий еще более часа.
— Если так, то посидите.
«Грозный» прошелся по комнате, открыл дверь во вторую, прислушался, потом закрыл и сел на прежнее место.
— Там дочурка спит, — сказал он и улыбнулся.
— Большая?
— Нет. Самый счастливый возраст — три года… Много вопросов можно было бы задать «Грозному», человеку, посвятившему себя работе, полной опасности и лишений. Хотелось бы узнать, как он живет, в чем нуждается, куда отправилась его жена.
— Вам сколько лет? — спросил вдруг «Грозный». Ожогин ответил.
— О, да мы с вами ровесники!.. Ну, а теперь давайте побеседуем насчет работы радиостанции Леонида Изволина. Вы считаете, что держать ее там нельзя?
Никита Родионович изложил свою точку зрения. Он попрежнему считает, что на стационарном положении рация безусловно будет запеленгована и обнаружена.
И не спасет даже то обстоятельство, что передачи на ней проводятся редко. У гитлеровцев она, видимо, давно на учете. Еще два-три сеанса, и Леонида накроют.
— Да, вы правы, — заметил «Грозный». — Придется ограничиться только приемом и в эфире не появляться.
— Но у меня возник один вариант… Разрешите?
«Грозный» немного прищурил свои умные, внимательные глаза. Ему нравился Ожогин. Впечатление о нем после знакомства совпало с представлением, которое сложилось у него со слов Изволина. Такие люди могут идти уверенно к цели и добиваться ее. Такой человек может быть разведчиком. А ошибки бывают у всех.
— Я вас слушаю, — произнес «Грозный». Никита Родионович высказал свою мысль.
Под дом Юргенса сделан подкоп. Ожогину прекрасно известно расположение комнат. Там есть несколько нежилых. Подкоп надо усовершенствовать с таким расчетом, чтобы радиостанцию водворить под одну из нежилых комнат, а Леонида определить на жительство в пекарню под видом рабочего. Под домом Юргенса на рации можно работать более спокойно. В случае запеленгирования нити приведут к дому Юргенса, и этим все дело окончится,
— Под дом Юргенса? Интересно! Очень интересно! — «Грозный» ходил по комнате и как бы рассуждал сам с собой. — Правильно… Риск оправданный. Пожалуй, мы осуществим это.
Когда Никита Родионович стал прощаться, «Грозный» задержал его руку в своей и, глядя в глаза, сказал:
— Вот видите, умный совет порой дороже иных подвигов, хотя угон машины я и не считаю подвигом. Да и с Родэ можно было управиться без участия вашего друга. Уже если быть откровенным, то я могу сознаться, что иногда и мне хочется взять в руки гранату или пистолет и пойти вместе с Тризной. Есть такое желание, но мы все — и я и вы — должны помнить, на что нас поставила партия. Вот так… А теперь всего хорошего. Желаю успеха…
20
Единственная в городе больница находилась на бывшей улице Чехова. Чтобы добраться до нее, Игнату Нестеровичу надо было пересечь весь город.
Тризна шел, не замечая, что творится вокруг него. Он то и дело распахивал ватный пиджак, разматывал шарф, тяжело вздыхал и как-то странно поднимал ноги, будто шел по воде.
Ночь Игнат Нестерович провел беспокойно. Он не спал: то неподвижно сидел у опустевшей кровати сына, то ходил из угла в угол, то молчаливо смотрел в окно. Уже под утро, примостившись на жестком, деревянном диване, он попытался забыться. Но сон не приходил, сердце тревожно билось, грудь болела. Игнат Нестерович думал о сыне, о жене. Евгения Демьяновна вторые сутки лежала в городской больнице и, возможно, сегодня уже родила. Вчера она чувствовала себя плохо, очень плохо, но Игнат Нестерович все-таки надеялся, что роды пройдут благополучно.
В неприветливой, с облезлыми стенами приемной Тризну встретила дежурная сестра. Он назвал свою фамилию и попросил узнать, родила ли его жена. Сестра внимательно посмотрела на Игната Нестеровича, словно что-то припоминая, потом предложила ему сесть.
— Я позову доктора Шпигуна.
Тризна опустился на низкую широкую скамью и, откинувшись на спинку, вытянул вперед длинные ноги. С истоптанных сапог на каменный пол стекала вода, образуя лужи. Игнат Нестерович смотрел на сапоги, на лужи и думал о докторе Шпигуне. Позавчера он запросил с Игната Нестеровича большую плату за то, что принял к себе Евгению Демьяновну. Больница Шпигуна была в городе единственной, и Тризне пришлось согласиться, хотя он не знал, чем будет расплачиваться.
Нехорошие слухи ходили про Шпигуна по городу. Говорили, что с его помощью врачи-гитлеровцы производят таинственные эксперименты над советскими военнопленными, что по его инициативе в села и деревни, расположенные в партизанской зоне, завозят вшей, снятых с тифозных больных, что Шпигун оформляет актами все «непредвиденные» смерти в застенках гестапо.
Игнат Нестерович помнил жаркий августовский день сорок первого года, когда из немецкой комендатуры его послали на медицинский осмотр. Тогда Шпигун сказал Тризне: «В Германию вас не пошлют, жить вам осталось года два — не больше…»