Тайный дневник девушки по вызову. Часть 2. Любовь и профессия
Шрифт:
– Если бы я тебя и обманывал – чего я бы никогда не сделал, – то ты должна знать, что я в любом случае не из тех, кто пользуется презервативами!
О, это-то я прекрасно знаю, и от этого меня дрожь до костей пробирает! Выращивание в своей среде хламидий подобным способом – что-то вроде частного клуба привилегированных классов. Если бы у меня не было привычки регулярно проверяться на наличие болезней – учитывая мое прошлое, невозможно быть чересчур осторожной, – я бы сломя голову помчалась в клинику.
– Меня.
– Пожалуйста, посмотри на меня.
– Не могу на тебя смотреть, – сказала я. – Ты не пользуешься презервативами? Ты можешь представить, что бы было, скажи я тебе то же самое?! В моем представлении это ставит тебя ниже уличной проститутки. И это – серьезное оскорбление для уличных.
– Я не из тех, кто берет деньги за секс, – заявил он с леденящим холодом.
– Правда? Тогда, вероятно, тебе следовало бы, потому что число девок, с которыми ты валандаешься, могло бы обеспечить тебе очень неплохой приработок. – Он начал открывать рот. – Не смей отрицать – я прочла твой имейл!
Он молчит. Ну вот, вот я это и сказала! Я не призналась насчет дневника, но об этом сказала. Он не уверен, означает ли это, что я читала его почту вчера – или вообще всю. Ничего не говорит.
– Я не из тех, кто берет деньги за секс.
– Правда? Тогда, вероятно, тебе следовало бы, потому что число девок, с которыми ты валандаешься, могло бы обеспечить тебе очень неплохой приработок.
Я расправляю плечи и вытираю со щек слезы:
– Мне плевать, куда ты пойдешь, но уберись с глаз моих на следующие несколько часов.
– Ты меня гонишь? Я ведь в чужой стране!
– Мне плевать. Убирайся, – сказала я. – И не возвращайся раньше ужина.
Среда, 23 марта
Этот Парень вернулся значительно позже ужина. Я лежала в постели, читала, он скользнул в кровать, лег рядом. Мы долго ничего не говорили. Я подумала, что если заговорим, то я могу расплакаться.
– Пожалуйста, прости меня. Я просто не знаю, что случилось бы, если бы я тебя потерял.
Я заметила, что он не извинился ни за что конкретно, но и этого достаточно. Это больше, чем он сделал бы в другом случае. Через некоторое время мы уже целовались и мирились – очень тихо, чтобы не разбудить Дж.
Утром я все еще была печальной и отстраненной. Этот Парень – гораздо более тихим, чем обычно. Томас пригласил нас обоих на обед, и мы пошли. Этот Парень время от времени протягивал руку, чтобы погладить мои пальцы, пока мы с Томасом болтали, наполовину по-испански, наполовину по-английски.
Через некоторое время мы уже
Вдруг Этот Парень схватил меня за кисть.
– Это его кошка? – громко прошептал он.
– Его.
– Это, должно быть, самая толстая полосатая киса, какую я в жизни видел!
Томас заметил, что мы говорим о его кошке, и принес ее.
– Смотри-ка, она умеет исполнять славный трюк, – сказала я. Томас достал кусочек мяса, оставшийся от обеда, и положил его на свой стул. Кошка враскачку подошла и уселась, глядя на сиденье. Я постучала по дереву.
Кошка посмотрела на меня, посмотрела на мясо, потом снова на меня. Я снова постучала по стулу, и она мяукнула. Наконец я взяла мясо и положила на пол, а она его съела.
– Ну, так в чем прикол? – спросил Этот Парень.
Мы с Томасом заулыбались.
– В этом и прикол, – сказала я. – Она будет смотреть на тебя, пока ты не дашь ей еду.
Кошка перекатилась на спину, довольная тем, что оказалась в центре внимания, и ее жирное брюхо свесилось на одну сторону.
– Черт! – проговорил Этот Парень. – Это не кошка, это сухопутный тюлень!
Он рассмеялся, и я вдруг почувствовала себя намного лучше.
Четверг, 24 марта
Мы гуляем ночью по пляжу, я в одной руке держу туфли, другой опираюсь на его руку. Оба чуть под хмельком. Только что наелись до отвала морских деликатесов в ресторане брата Томаса, и нам весело.
– Как насчет малость поваляться в сене… в смысле, в песке? – нерешительно предлагает он.
– Тебе когда-нибудь набивался песок в задницу?
– Пока нет.
– Тогда как насчет здесь? – говорю я и тащу его под пирс. Мы делаем это стоя. По крайней мере, он стоит, мои ноги оплели его бедра, а спина трется обо что-то, что вполне может, как я думаю, оказаться мидиями. Или битым стеклом. Да чем угодно. Мне все равно.
Он бурно кончает. Мы поправляем одежду и идем дальше.
– Сухопу-у-утный тюле-е-ень, – поет он басом, и его широкая грудь гудит от звука. Эхо замирает в набегающих волах. Он оборачивается обратно к пирсу и пробует фальцетом: – Сухопу-у-утный тюле-е-ень!
– И как тебе не лень! – говорю я, но получается нараспев, и мы хохочем.
– Приди в этот де-е-ень… – он делает пируэт в пене на гребне волны, – мой прекрасный тюле-е-ень!
Я запрокидываюсь и падаю от хохота. Он вдруг прыгает на меня и принимается целовать в шею. Я не могу перестать смеяться, задыхаюсь, мне и впрямь трудно дышать.
– Вот такая вот хрень, – выдыхаю я.
Он приподнимается на руках. Его кудри слегка колышет ветер.
– Я так долго не слышал, чтобы ты так хохотала, – говорит он.