Тайный дворец. Роман о Големе и Джинне
Шрифт:
Сменяли друг друга сезоны. Отцу уже с трудом удавалось скрывать от прихожан в синагоге пошатнувшееся здоровье. В одну из суббот, осенью, это проявилось особенно ярко. Он нашел в себе силы произнести свою всегдашнюю проповедь, но после завершающего благословения силы покинули его, и он, бледный и дрожащий, остался стоять на возвышении. Прихожане, по обыкновению обступившие его, похоже, ничего не заметили, но Крейндел, испугавшись, что он сейчас упадет, бегом спустилась с балкона, пробилась сквозь толпу и схватила его за руку со словами:
– Папа, ты обещал сегодня вечером рассказать мне историю.
Он в замешательстве посмотрел на нее, и ей на мгновение показалось, что он не может сообразить, кто она такая.
– Разумеется, дитя мое, – с улыбкой произнес он. – Прошу меня простить, господа.
Они вышли из святилища и, перейдя через улицу, двинулись к дому. Крейндел обеими руками крепко сжимала его высохшую, худую руку. К тому моменту, когда они поднялись по лестнице до второго этажа, он уже полувисел на ней, крепко сжимая ее худенькое плечико. Наконец они все-таки добрались до своей квартиры, и он, рухнув на диван, мгновенно уснул мертвым сном.
Его одеяло было заперто в его комнате, и Крейндел укрыла его своим, заботливо подоткнув со всех сторон, хотя оно было слишком коротко для него. Потом уселась за его письменный стол – у нее было ощущение, что она совершает неслыханную дерзость, но на диване спал отец, а больше в комнате сесть было некуда – и принялась без интереса листать «Цэну у-Рэну», время от времени косясь на книжный шкаф, заставленный талмудическими трактатами. В конце концов она отложила «Цэну у-Рэну» в сторону и, собравшись с духом, взяла с полки одну из отцовских книг.
Поначалу чтение показалось ей сродни попытке слушать группу людей, каждый из которых старался перекричать остальных. Ей встречались слова, которых она не знала, но догадывалась об их значении по общему смыслу. Она принесла лист оберточной бумаги и стала записывать их. Вскоре она уже излагала на бумаге свое понимание основных положений соперничающих школ мысли – на иврите. Она исписала так второй лист, затем третий. У нее было ощущение, что она смотрит сквозь замочную скважину на совершенно иной мир, мир, чью историю можно поведать только на его языке – на языке, который она капля за каплей переняла у своего отца.
Остановилась она, лишь когда в комнате стало слишком темно, чтобы писать. Солнце уже зашло, Шаббат закончился. Обессиленная, но ликующая, она положила голову на стол и уснула.
Когда она проснулась, отец внимательно наблюдал за ней с дивана. В руках он держал ее заметки, а глаза его светились такой нежностью, какой Крейндел никогда в них не видела.
– Боюсь, я не был тебе хорошим отцом, – произнес он хрипло. – Я позволил тебе стать тем, кем стать тебе было не предназначено. Но кажется, Всевышний преподнес мне еще один дар, которого я никогда не ожидал получить.
Он снял с шеи ключ от своей комнаты.
– Идем, – произнес он, открывая дверь.
В комнате было темно и тесно, запах земли был невыносимым. И тут же, словно в голове у нее что-то щелкнуло, Крейндел поняла, почему он казался ей таким знакомым: это был запах строительной площадки под недоделанным мостом, где так любили играть соседские мальчишки.
Чиркнув спичкой, отец зажег лампу, и в комнате наконец-то стало светло.
На кровати лежал человек.
От неожиданности Крейндел отскочила и закричала бы, но отец зажал ей рот рукой.
– Чш-ш, – прошипел он. – Никто не должен знать.
Она кивнула, хотя сердце у нее колотилось как бешеное, и он убрал руку.
Человек, лежавший на кровати, не был целым. У него недоставало одной ноги, начиная от бедра. Рук было две, но кисть всего одна, а сами руки напоминали толстые макаронины без мышц и суставов. На лице имелись углубления для глаз, грубый треугольный нос и безгубая линия на месте рта. И тем не менее это совершенно определенно был человек: высокий и с широкой грудной клеткой, а его единственная ладонь была в два с лишним раза шире ладошки Крейндел. Девочка на цыпочках, точно
– Ты знаешь, что это такое? – спросил у нее отец.
– Голем, – выдохнула Крейндел.
– Тея сегодня спрашивала моего совета по поводу того, какую горжетку ей купить, – сказала Голем.
Стояла зимняя ночь, ясная и морозная. Они шли по Брум-стрит в сторону Челси: Джинн хотел посмотреть на гигантскую стройку на Седьмой авеню – там возводили новый железнодорожный вокзал. Ради этого снесли четыре квартала жилых домов в Тендерлойне, а их обитатели, в большинстве своем чернокожие, вынуждены были искать пристанище в других местах. Голем была до глубины души возмущена такой несправедливостью, а Джинн, хотя и разделял ее чувства, не мог не восхищаться масштабом и амбициозностью проекта. Но спорить ему не хотелось, поэтому он молча слушал ее рассказ о метаниях Теи, которая никак не могла определиться, какую горжетку лучше взять: норковую или горностаевую? Джинн не очень понимал, цвета это или названия животных, но уточнять на всякий случай не стал… Мысли его перескочили на здание вокзала, которое, по всей видимости, собирались возводить на стальных каркасах. Джинн был заинтригован возможностями этого метода – куда больше, нежели чугунными фасадами домов на Брум-стрит, мимо которых они шли и которые отливали и охлаждали в гигантских формах, – эта технология наводила на него смертную скуку. Зачем вкладывать душу в формы, если можно вкладывать ее в само железо? Какой смысл работать с железом, если на самом деле ты с ним не работаешь?
Тут он краем уха выхватил из речи Голема слово «награда» и встрепенулся.
– Погоди, – сказал он. – Награда? Какая награда?
– «Человек года», от Ассоциации торговцев Нижнего Ист-Сайда, – терпеливо повторила Голем. – За открытие новых горизонтов в пекарском искусстве. Горжетка Тее нужна для банкета, который будет после церемонии награждения. Она считает, что ее пальто для этого слишком старомодное, хотя Сельма ей сказала, и я ее поддержала, что…
– Ты хочешь сказать, что этого «Человека года» выиграл Мо?
Голем вздохнула. Она попыталась аккуратно вплести выигранную Мо награду в разговор, пока Джинн был поглощен своими мыслями, поскольку в противном случае он тут же начал бы возмущаться – ибо правда заключалась в том, что оглушительный успех расширения пекарни был ровно в такой же степени и ее заслугой, а не только одного Мо. Да, обновленные печи повысили выход продукции вдвое, а новенькая сияющая витрина давала покупателям полный и соблазнительный обзор всего имеющегося в наличии ассортимента выпечки, но ключом на пути к успеху стали новые подопечные Голема. Она обучила их всему в рекордные сроки, и за это время они переняли некоторые ее манеры и месили и раскатывали тесто такими четкими и отточенными движениями, что зрелище это было поистине завораживающим. Подметив этот эффект, Голем предложила поставить рабочие столы в ряд в передней части лавки, чтобы все покупатели могли любоваться сноровкой девушек, пока ждут своей очереди. Мо без особых раздумий согласился – ему было совершенно все равно, где будут стоять столы, – и результат оказался столь же ошеломляющим для него, как и для всех остальных. Просто наблюдать за работой девушек само по себе стало развлечением. Прохожие, ни разу в жизни не переступавшие порог пекарни Радзинов, с улицы заглядывались на работниц в витрине и не могли противостоять искушению зайти внутрь. Простой поход в пекарню, некогда бывший делом совершенно скучным и прозаическим, теперь превратился в событие сродни вылазке в театр или на выставку, – и покупатели, придя в приподнятое состояние духа, нередко уносили с собой больше выпечки, чем планировали.