Тайный дворец. Роман о Големе и Джинне
Шрифт:
– Хава, эта награда должна была достаться тебе, а не Мо! – сказал Джинн.
– О, это не так, – возразила она немедленно. – Расшириться было идеей Мо, у меня никогда не хватило бы на это смелости. И девушки тоже заслуживают похвалы: они так усердно работают…
– Да, потому что это ты их вымуштровала! Я понимаю, тебе не хочется выпячивать свои заслуги, но, если в час через вашу пекарню проходит больше покупателей и каждый оставляет больше денег…
– Да, я все подсчитала, – перебила она его, раздражаясь.
Но Джинн еще не закончил.
– Возможно, Мо преуспел
– Ой, вот только не надо пытаться заставить меня чувствовать себя обделенной. Какая разница, заслужил он эту награду или нет? Меня-то «Человеком года» все равно бы не выбрали.
– Но он хотя бы понимает? Он отдает себе отчет в том, что это все благодаря тебе?
– Он начал подозревать, – пробормотала она, – что у него просто прирожденный талант к таким делам.
– Идиот, – сердито фыркнул Джинн.
– Легко говорить, когда тебе известно то, чего не знает он. Но почему ты сердишься на меня?
– Потому что тебя, кажется, вполне устраивает, что он мнит себя…
Джинн взмахнул рукой, подыскивая нужное слово.
– Царем горы?
– Им самым. И да, наверное, ты не можешь заявиться в эту их ассоциацию и сказать: простите, вы ошибаетесь в отношении мистера Радзина. Но неужели тебе этого не хотелось бы? Неужели тебя это ни капли не возмущает?
Голем покачала головой.
– Чем мое возмущение помогло бы делу?
– Ничем! Но оно было бы искренним, честным и понятным!
– Но я не могу! – В запале она произнесла эти слова громче и резче, чем намеревалась, и они эхом отразились от раскрашенных чугунных фасадов. Она поморщилась, потом продолжила: – Я не могу хотеть ни чтобы они узнали правду, ни чтобы у меня была возможность продемонстрировать им, на что я способна. Зачем мне, чтобы они каждый день приходили на работу, ненавидя себя за глупость и неумелость? Ну не оценивает меня какой-то мужчина по заслугам – и в этом я ничем не отличаюсь от всех тех женщин, которые стоят в очереди, думая о собственных нанимателях и о том, как скупы они на похвалы и как склонны присваивать их заслуги.
Джинн покачал головой.
– Это совсем не то же самое, Хава.
Она начинала терять терпение.
– Ты прав. Мне повезло куда больше, чем им. Мне не грозит ни заболеть, ни умереть от голода. Я не живу в страхе перед мужскими побоями. В моей жизни ничего этого нет.
– Да, вместо этого тебе всего-то нужно всю жизнь скрываться.
В его голосе прозвучала горечь.
– Многие из них тоже скрываются, Ахмад.
– Я говорю не о них!
Он выкрикнул это так громко, что ночной сторож, дремавший на табуреточке за окном неподалеку, встрепенулся и выглянул на улицу. Раздосадованная, Голем выставила вперед ладонь: потише, пожалуйста.
– Я говорю о тебе. – Он уже слегка успокоился, но все равно таким рассерженным она его давненько не видела. – Ты и я – мы не такие, как они, Хава. Мы не можем быть у них на побегушках или позволять им… позволять им вытирать о себя ноги, и все это ради того, чтобы никто ничего не заподозрил. Ты слишком легко позволяешь
При словах «на побегушках» она окаменела.
– Конечно, тебе-то хорошо говорить.
Его глаза сузились.
– Что ты имеешь в виду?
– А то, что у тебя есть свобода, которой у меня нету. Ты можешь позволить себе запереться в мастерской, не обращать внимания на то, что думают все остальные, и не разговаривать с соседями, если тебе не хочется, и все, что они подумают, это «До чего же необщительный малый этот Ахмад аль-Хадид». А как ты думаешь, что будет, если я начну вести себя таким же образом?
– Они скажут: «До чего же необщительная женщина эта Хава Леви».
Она фыркнула.
– Это будет самое безобидное, что они обо мне подумают. С женщинами все совсем по-другому, Ахмад… нет, ты не спорь, ты меня просто выслушай. Если какой-нибудь мужчина мне улыбнется, я должна улыбнуться в ответ, или я буду мегерой. Если какая-нибудь женщина при мне обмолвится, что у нее выдался ужасный день, я обязана задать вопрос, что случилось, или я буду заносчивой и черствой. Тогда уже я стану объектом их гнева, и это будет влиять на меня, заслуживаю я того или нет. Если бы я вела себя так же, как ведешь себя ты, если бы я настраивала против себя добрую половину всех, кого я знаю, как думаешь, сколько прошло бы времени, прежде чем гвалт в моей голове стал бы невыносимым?
Он нахмурился и отвел взгляд, словно пытаясь представить, каково ему пришлось бы, если бы он слышал невысказанные мнения о себе своих соседей, проходя мимо них по улице. Голем уже в который раз задалась вопросом: заставит ли это его хотя бы на йоту поменять позицию.
– Я не могу позволить себе злить их, – произнесла она тихо. – И ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой.
Он шумно выдохнул и яростно потер лицо руками. Потом подошел к ней вплотную и притянул к себе. Она обвила его руками, и несколько долгих минут они стояли молча, сжимая друг друга в объятиях.
– Ты не видел молоток для чеканки? – спросил Джинн у Арбели на следующее утро.
Тот с недовольным видом вскинул глаза от верстака.
– Нет, не видел. И наша лучшая киянка, обтянутая сыромятной кожей, тоже куда-то запропастилась. Наверное, валяются в подсобке, в той бесформенной груде железа, над которой ты работаешь.
– Я же не виноват, что тут недостаточно места для…
– Если ты хочешь продолжать свои эксперименты, – перебил его Арбели, – будь так добр, найди для этого другое место. Они мешают нам делать работу, которая приносит деньги.
– О да, наша бесконечно интересная работа, которая приносит деньги, – фыркнул Джинн. – Ожерелья, серьги, настольные лампы, накладки для выключателей, все эти набившие оскомину безделушки, которыми торгует Сэм Хуссейни. Я мог бы все это делать хоть в… хоть с закрытыми глазами, – поправился он.
Арбели со вздохом отложил разметочный карандаш.
– Значит, тебе скучно, – сухим тоном произнес он.
– Да, – сложив руки на груди, подтвердил Джинн. – Мне скучно.
– И ни погода, ни твоя ссора с Хавой тут ни при чем.