Тают снега
Шрифт:
Человек этот - отец Василия - Герасим Кондратьевич Лихачев. Он много лет разыскивал сына, зная, что, кроме сына, ему разыскивать некого. Он заставил себя примириться с мыслью, что сын пропал, без вести пропал, и лишь глубоко в душе таилась маленькая надежда:
"А может быть..."
Война безжалостно раскидала людей, спутала их судьбы. Но именно на войне профессор Лихачев по-настоящему научился ценить человеческую теплоту в горе. Именно на войне ему страстно захотелось встретиться со своим мальчиком и все, все, что он раньше ему недодал, отдать сполна.
Встретить,
Будто в отместку за прежнее отчуждение злопамятная судьба все дальше и дальше разводила его с сыном. "Все проходят раны, поздно или рано..." пели когда-то фронтовики, и, может быть, со временем Лихачев перестал бы думать о сыне. Тем более, что он женился и перестал быть совсем одиноким.
Но однажды в клинику - это уже спустя много лет после войны - с тяжелым ранением был доставлен молодой парень. Судя по одежде и по тому, как он держался, его не стоило по амнистии выпускать из тюрьмы. Он все время плевался кровью себе на грудь, грязно ругался, не обращая внимания на сестер, готовивших его к операции, и клялся, что если он не даст "дубаря", то перережет "хрип" каким-то "подлюгам". Держался он так, пока был пьян. После операции несколько дней лежал без сознания, боролся со смертью. Только на седьмые сутки он окончательно пришел в себя и встретил Лихачева слабой, вполне человеческой улыбкой. Впрочем, профессор не раз убеждался в том, что даже самые отчаянные головорезы на больничной койке становятся людьми.
– А-а, доктор!
– вяло и приветливо сказал он.
– А я ведь вас знаю.
– Меня? Поразительно! Очевидно, в газетах читали?
– Я газет не читаю. Утирка! Мне о вас в исправительной колонии ваш сын, Васька, рассказывал, карточка у него хранится, на ней вы моложе.
– В-вы что-то пугаете... у меня нет сына... вернее, у меня был сын, но его звали не так.
– Дело это всего одну косую стоит, батя, имя-то.
– Минутку, минутку! Вы серьезно. Вы не шутите? Молодой человек, я вас прошу!..
...Да, они все-таки встретились. Но встретились не так, как того хотел Герасим Кондратьевич. Ничего особенного не произошло. Все было просто и даже как-то слишком буднично.
Мела пурга, спутав грань между ночью и утром. Пришел трактор, стреляя очередями в заснеженную ночь. Потом стало тихо, только свистела и бесновалась метель за окном.
Спустя много времени дверь избы распахнулась и на пороге появился высокий парень в серых валенках с рыжими пятнами мазута, в запачканной телогрейке и ватных брюках. Его красивые, резко очерченные брови недовольно сдвинулись, а темные, такие неповторимо темные, чуть грустные глаза на-какую-то долю секунды встретились с глазами профессора и туг же опустились. Парень колотил валенок об валенок и искал глазами веник. Герасим Кондратьевич бросился к нему, обнял, что-то пытался сказать. Тихий, недовольный голос привел его в себя:
– Я же грязный, выпачкаешься...
Так вот они и встретились...
Герасим Кондратьевич мерил шагами комнату, в которую их поселила Тася. Он остановился перед отрывным календарем и с недоумением уставился на него. Потом понял, что у календаря просто-напросто давно не отрывали листочков. Он аккуратно и долго отрывал их. Снова прошелся по комнате. Василий спал, откинув голову к стене, чуть слышно похрапывая. За ушами и под челюстями у него остались мазутные пятна. "Он хорошо сделал, что убрал простыню и чистые подушки, - подумал профессор.
– А женщина здесь живет любезная, уступила свою комнату без лишних разговоров".
Когда стрелки на часах профессора показали четверть второго, он начал хлопотать. Приготовил чистое полотенце, мыло, одеколон - все необходимое для туалета. Потом решил заняться обедом. Все было незнакомо, непривычно. Самостоятельно он, наверное, не смог бы ничего приготовить, надо было прибегать к чьей-то помощи. Словно разгадав его намерения, и избе появился тот самый шустрый мальчик в большой лохматой шапке, который вчера выскочил из кабины трактора. Он принес охапку дров, положил ее у подтопка. Нашарил в печурке ножик с обломленным концом и принялся щипать лучину.
– Ты хочешь затопить печку, мужичок?
– Да, печку, - неохотно отозвался Сережка и пояснил: - Видите, лучину щипаю, не избу же поджигать. Может, вам картошку сварить? Воды я принесу. Мама еще тоже спит.
– О, ты, оказывается, деловой человек. Но язык у тебя острей, чем этот ножик.
– показал Герасим Кондратьевич на нож, зажатый в руке Сережки.
– А вы, что ли, дядин Васин папа, да?
– не ответив на вопрос профессора, поинтересовался мальчик.
– Да, маленький мужичок, да.
– Г-м, а чего же вы тогда раньше не приезжали?
– Сережка презрительно уставился на профессора и, сжав кулаки, продолжал: - Мой отец вон тоже никак не приезжает, ребята говорят, прячется.
– Пря-ачется? Как это прячется?
Мальчишка насупился, шмыгнул носом.
– А я знаю, что ли, как?
Герасим Кондратьевич погладил его по голове, но мальчишка отстранился и спросил:
– Может, еще чего надо сделать?
– Да, надо. В лавку или в магазин - как у вас тут называется, не знаю, нужно, сбегать.
– Магазин, конечно, как везде. Там тетя Августа торгует.
– Вот и прекрасно. Ты у этой тети Августы попроси бутылочку хорошего вина.
– Профессор подмигнул.
– Хорошего, понимаешь?!
– Понимаю, не бестолковый. Красного, значит. А еще чего? Шоколадку, может?
– бросил дипломатический намек Сережка.
– Шоколадку? Нет. Шоколадку ты себе купи, а нам винца, сыру, селедки маринованной. Есть у вас сыр и селедка?
– Были бы деньги!
– солидно отозвался Сережка.
– У нас все есть. Тетя Августа продавец во!
– показал он большой палец.
– Она, если кому надо, и без денег даст - в долг.