Те, что от дьявола
Шрифт:
Она говорила с удивительным достоинством, хотя челюсти у нее сводило и зубы стучали так, что казалось, сейчас сломаются. Я видел перед собой аристократку, но видел и нечто большее: дворянская честь возобладала в графине над женской ревностью. Она умирала истинной дочерью города В., последнего оплота знати во Франции! Графиня растрогала меня, и, возможно, даже больше, чем следовало. Я пообещал и даже поклялся сделать все, о чем она просит, если не сумею ее спасти.
И сделал, что обещал, мой дорогой. Спасти ее я не спас. Не мог: она упорно отказывалась от всех противоядий. После ее смерти я сказал именно то, что она просила, мне поверили… С тех пор миновало четверть века… Все успокоились, утихомирились, позабыли о давней страшной любви. Многие очевидцы умерли и лежат в могилах. Им на смену пришли другие поколения, безразличные к прошлому, ничего не ведающие о нем. Вы — первый, кому я рассказал забытую историю; рассказал потому, что мы с вами увидели счастливых супругов. Да, увидев их, по-прежнему красивых, несмотря на годы, по-прежнему счастливых, несмотря на преступление, сильных, страстных, занятых только друг другом, гордо идущих по жизни, словно по нашему Ботаническому саду, похожих на двух приалтарных ангелов, устремленных ввысь на мощных золотых крыльях, я почел за необходимое вспомнить о том, что привело их к счастью.
Сказать честно, история доктора пробрала меня трепетом ужаса.
— Но если рассказ ваш правда, — заговорил я, — то счастье людей, поправших все законы, свидетельствует только о царящем в
— Закон, беззаконие, думайте как угодно, — отозвался убежденный безбожник доктор Торти с безразличием, достойным героев рассказанной им истории, — я ручаюсь, что поведал вам чистую правду. Правда и то, что они невероятно и бесстыдно счастливы. Я старик и видел за свою жизнь немало счастливых пар, но счастье обычно длится недолго, чего не скажешь об этих двоих. Мало того! Я не видел счастья полнее…
Поверьте, я оглядел их счастье со всех сторон, обнюхал, ощупал, проверил. Я искал в нем трещины, червоточины. Простите за грубое слово, искал даже не червей, а блох. Смотрел во все глаза, влез обеими ногами в жизнь двух чужих мне людей, стремясь найти в удивительном, возмутительном счастье потайной уголок, изъян, щербину, но находил лишь достойное зависти блаженство, словно дьявол обвел Господа Бога вокруг пальца, если верить, что Бог и дьявол существуют. Как вы понимаете, после смерти графини я остался с де Савиньи в прекрасных отношениях. Кто, как не я, поддержал их выдумку о нечаянной ошибке? Интереса расставаться со мной не было никакого, зато я с большим интересом ждал продолжения, ждал, что они станут делать, ждал, что же будет дальше. Оба вызывали у меня содрогание, но я пренебрегал своими чувствами. После смерти жены де Савиньи облачился в траур и носил его ровно два года, как положено. Два года он не принимал никого у себя и нигде не появлялся, подтвердив свою репутацию лучшего из мужей как в прошлом, так и в настоящем и в будущем….
Запершись в замке, граф жил в строжайшей изоляции, вот почему никто не узнал, что он не прогнал Элали, невольную, по его утверждению, виновницу смерти графини; хотя из самого обыкновенного чувства приличия, даже будучи убежденным в ее полнейшей невиновности, должен был бы немедленно выставить ее за дверь. Оставлять подле себя отравительницу после успешного отравления было, мягко сказать, неосторожно. Неосторожность Серлона свидетельствовала, что страсть его безумна, о чем я всегда подозревал. В общем-то, я не слишком удивился, когда, возвращаясь после очередного обхода пациентов и повстречав на дороге к Савиньи слугу из замка, узнал от него, осведомившись о новостях, что ничего там нет нового и Элали никуда не уезжала. По равнодушному тону, каким паренек сообщил мне о ее присутствии в замке, я понял: слуги по-прежнему не подозревают, что она любовница графа. «Достойная удивления осмотрительность, — принялся размышлять я. — Непонятно другое, почему Савиньи по-прежнему живет здесь. Он богат и может жить в свое удовольствие где угодно. Так почему бы ему не уехать с ведьмой-красавицей (может быть, впервые я не сомневался во вмешательстве нечистой силы), которая вселилась к нему в дом, чтобы крепче его опутать, вместо того чтобы жить скромной любовницей в снятом графом особнячке на окраине В., где бы он потихоньку ее навещал».
В происходящем таилась подоплека, но какая, я не улавливал. Неужели их настолько поглотила безумная страсть, что они лишились обыкновенного житейского разума?.. Я всегда полагал, что характера у Отеклер больше, чем у Серлона, да и вообще, мне показалось, что в их любовном дуэте мужскую партию исполняет она, но мне не приходило в голову — просто не могло прийти, — что, возможно, именно она и хотела остаться в замке, где все знали ее служанкой и где она готовилась стать госпожой. Вполне возможно, она не боялась и скандала, который мог разразиться, узнай кто-то о ее присутствии в доме вдовца, потому что один скандал подготовил бы другой, еще более оглушительный, — ее венчание с графом де Савиньи. Такого я и помыслить не мог, но, очевидно, она что-то подобное замышляла. Чтобы Отеклер Стассен, дочь учителя фехтования по прозвищу Заколю, которая во время уроков прыгала перед нами в обтягивающих панталонах, превратилась в графиню де Савиньи?! Полноте! У кого достанет фантазии вообразить себе мир, перевернувшийся вверх тормашками? Моей фантазии хватило на малое: я не сомневался, что два красивых животных, с первого взгляда распознавших, что они одной породы, и не стеснявшихся спариваться при живой графине, продолжат свое незаконное сожительство. Но посягнуть на таинство брака?! Обвенчаться на глазах у Бога и людей, бросив вызов целому городу, поправ чувства, оскорбив нравы? До такого, увольте, и я не мог додуматься! Я был на сто, на тысячу лье от подобных мыслей, и, когда два года спустя после окончания траура Серлона они обвенчались, меня будто громом поразило, я тоже оказался одним из тех недалеких местных слепцов, что подняли возмущенный вой, как собаки ночью на перекрестке, получив от проезжающих арапником.
Сказать правду, на протяжении двух лет траура, соблюдаемого Серлоном так истово и оказавшегося в конце концов низким лицемерием, я редко бывал в Савиньи. А что мне там было делать? Все в замке чувствовали себя прекрасно, и до того, как за мной пошлют ночью принимать тайные роды, в моих услугах там не нуждались. Но все-таки изредка я отваживался навестить графа — из вежливости, подкрепленной неутоленным любопытством. Серлон принимал меня то в одной комнате, то в другой, смотря по обстоятельствам и в зависимости от того, где находился сам во время моих визитов. Ни малейшей неловкости он больше не испытывал и вновь стал благожелателен и радушен. В нем появилась какая-то особая степенность. Я уже успел заметить к тому времени, что степенность — достояние счастливых людей. Они бережно, как бокал, который можно расплескать или разбить, несут свое переполненное сердце… Вопреки серьезному выражению лица и черной одежде глаза Серлона светились неудержимым сиянием счастья. Слова «довольство», «удовлетворение», «облегчение», какое он испытал в тот день, когда в покоях графини я узнал Отеклер, но сделал вид, что не узнаю ее, не годились для его взгляда, он выражал — черт возьми! — именно счастье, и только счастье. Даже голос графа, несколько вежливых фраз во время моих коротких и очень церемонных визитов, звучал совсем по-иному, чем в те времена, когда он был женат. Его голос обрел глубину, тепло интонаций, он вибрировал, с трудом удерживая все то же счастье, переполнявшее сердце и рвавшееся из груди. А вот Отеклер (в замке ее по-прежнему звали Элали, и паренек, беседовавший со мной на дороге, назвал ее именно так) я не встречал довольно долго. Я больше не видел ее у окна на галерее, где она обычно шила во времена болезни графини. Однако стопка белья по-прежнему возвышалась возле стула, а на подоконнике лежали ножницы, игольник и наперсток, свидетельствуя о том, что Элали по-прежнему шьет. Вполне возможно, пустой стул сохранял еще тепло ее тела, потому что она покидала его, едва заслышав мои шаги. Напомню, поначалу у меня хватало самодовольства верить, будто она опасается моего проницательного взгляда, но теперь-то ей опасаться было нечего… И откуда бы ей знать, что графиня доверила мне ужасающую правду? Я не понимал, почему мы с ней не встречаемся. Мне-то казалось, что дерзкой и надменной Отеклер доставит удовольствие пренебрегать моей прозорливостью, о которой она не могла не догадываться. Повстречав ее, я понял, что не ошибся: на лице ее сияло такое ослепительное счастье, что, опрокинь на него всю бутылку чернил, которыми она отравила графиню, погасить его было бы невозможно!
А встретились мы с ней на большой парадной лестнице — я поднимался вверх, она спускалась вниз. Я бы даже сказал, бежала, но, заметив меня, замедлила шаг, без сомнения для того, чтобы
— Но вы-то, доктор, знали всю подноготную, — прервал я его, — на вас, я думаю, их счастливый вид действовал по-другому? Вы же наблюдали за ними. Видели их в любой час дня!
— Я не видел их только ночью в спальне, но не думаю, что именно там они горевали, — не слишком весело съёрничал доктор Торти. — Действительно, я приезжал к ним в самое разное время после того, как они сочетались браком, кстати, венчаться они уехали подальше от В., опасаясь, что здесь их не обвенчают: возмущением кипели все — простолюдины не меньше дворян. Когда они вернулись: Отеклер законной графиней де Савиньи, а граф — вконец опозоренным браком с прислугой, их вынудили запереться у себя в замке. От них все отвернулись. Их оставили друг на друга — пусть наслаждаются сколько хотят… Они и наслаждались, и похоже, до сих пор не пресытились обществом друг друга, как вы сами видели, их голод не утолен. Что же касается меня, то я врач и умру не раньше, чем допишу свое исследование о патологиях и уродствах. Эти красавцы интересовали меня именно… как уроды, и я не поспешил за теми, кто их избегал. Мнимая Элали, став графиней, приняла меня так, словно графиней родилась. Ей и дела не было, что я помнил ее стоящей передо мной в белом переднике с подносом в руках! «Я больше не Элали, — сказала она мне. — Я — Отеклер. Счастливая Отеклер, потому что служила Серлону». Я подумал, что она служила не ему, но промолчал. Во всей округе я один-единственный приехал в Савиньи после их возвращения и, махнув на всех рукой, стал бывать там весьма часто. Я упорствовал в своем желании наблюдать, хотел разгадать загадку идеально счастливых любовников.
Ну так вот, хотите верьте, мой дорогой, хотите нет, но безоблачное счастье, добытое преступлением, пребывало неомраченным. Ни одно пятно, память о грязном трусливом убийстве — на кровь не хватило отваги, — не туманило их небесного блаженства! Впору в обморок упасть всем на свете моралистам, придумавшим прекрасную аксиому о наказанном пороке и торжествующей добродетели, не так ли? Забытые всеми на свете, видевшие только меня, врача, ставшего почти что другом из-за частых визитов, и нисколько меня не стеснявшиеся, они чувствовали себя совершенно свободно. Забыв обо мне, они жили пылом своей страсти, с которой мне нечего сравнить, хотя воспоминаний за жизнь у меня накопилось достаточно. Вы были свидетелем их счастливого забытья всего несколько минут назад: они прошли и даже не заметили меня, хотя я стоял в двух шагах. Когда мы виделись часто, они не замечали меня точно так же. Вежливые, приветливые, они смотрели на меня словно на пустое место, и я ни за что не стал бы ездить в Савиньи, если бы не изучал, словно в лаборатории под микроскопом, их невероятное счастье, стремясь отыскать для собственного своего удовольствия маковое зернышко усталости, печали или — произнесем наконец ключевое слово — раскаяния. Но не нашел! Любовь заполнила их, переполнила и вытеснила из них все, в том числе и совесть, как мы привыкли называть нравственное чувство. Глядя на двух счастливчиков, я понял, насколько серьезно шутил мой товарищ Бруссе [70] , говоря о совести: «Вот уже тридцать лет я копаюсь в человеческом нутре и не видел ни разу даже хвостика этой зверушки».
70
Бруссе Франсуа Жозеф Виктор (1772–1838) — известный французский врач.
Не вздумайте счесть мой рассказ проповедью или новой теорией, — заявил внезапно умница Торти, словно бы прочитав мои мысли, — я не подтверждаю им доктрину, которая напрочь отвергает существование совести и которую разделяет мой друг Бруссе. Никаких теорий у меня нет в помине, а стремления повлиять на ваши убеждения тем более. Моя история — реальность и изумляет меня не меньше, чем вас. Я наблюдаю феномен нескончаемого счастья, как наблюдал бы за мыльным пузырем, который все растет и никак не лопнет. Длительное счастье удивительно само по себе, но, когда люди счастливы вопреки совершенному убийству, удивление переходит в недоумение. Вот двадцать лет я и недоумеваю. Опытный врач, искушенный наблюдатель, старый моралист… или имморалист, — добавил он, заметив мою улыбку, — находится в полном замешательстве, наблюдая небывалое явление, которое он не в силах исследовать и передать в деталях, поскольку расхожее выражение «неописуемое счастье», к сожалению, совершенно верно. Счастье в самом деле не поддается описанию. Мы счастливы, чувствуя, что преисполнены высшей жизнью, но увидеть, каким образом высшая жизнь наполняет обыкновенную, так же невозможно, как увидеть, каким образом кровь наполняет сосуды. О токе крови нам сообщает биение пульса, и я на протяжении многих лет держал руку на пульсе непонятного мне счастья. Граф и графиня де Савиньи, сами о том не подозревая, изо дня в день проживают великолепную главу госпожи де Сталь [71] под названием «Любовь в супружестве» или еще более великолепную поэзию Мильтона [72] из «Потерянного рая». Сам я лично никогда не был ни сентиментален, ни романтичен, но, увидев собственными глазами воплощение идеала супружеской любви, разочаровался в самых благополучных браках, которые свет называл счастливыми. По сравнению с де Савиньи они казались скучными и холодными. Не знаю, судьба ли, счастливая звезда или случайность позволили Отеклер и Серлону жить только собой и друг другом. Богатство подарило им праздность, без которой любовь погибает. Правда, и праздность бывает гибельной для любви, но вне праздности она не рождается. На этот раз в виде исключения досуг не был гибелен. Любовь упрощает все, и жизнь двух влюбленных стала простой до крайности. Они не загромождали ее тем, что принято именовать событиями. На первый взгляд их жизнь ничем не отличалась от жизни других дворян, живущих у себя в замках. Свет их не интересовал — ни уважение его, ни пренебрежение. Они не искали развлечений на стороне и никогда не разлучались. Чем бы ни занимался один, второй непременно был рядом.
71
Сталь Анна Луиза Жермена де (1766–1817) — французская писательница, упоминаемая глава находится в книге «О влиянии страстей на счастье людей и народов».
72
Мильтон Джон (1608–1674) — английский поэт, политический деятель. Главные произведения — поэмы «Потерянный рай» (1667), «Возвращенный рай» (1671).