Те триста рассветов...
Шрифт:
Минут через двадцать грузовик остановился. Власовцы соскочили на снег, задымили сигаретами. Потом из-за борта машины показалось перекошенное странной улыбкой лицо Юрченко.
– Погляди, большевичок, на немецкую работу, не пожалеешь. Картинка что надо.
Я поднял голову. Печальная картина открылась моим глазам: валялись разбросанные по снегу молодые сосенки, у многих деревьев сорваны верхушки, расщепленные стволы светились рваными отметинами. Казалось, над хвойным лесом прошел ураган. Чуть поодаль дымились металлические обломки. Груды искореженного металла, спекшиеся дюралевые глыбы, обожженные
– Где люди?
– крикнул я и шагнул вперед.
– Да развяжите же руки, гады!
Пожилой власовец подошел к машине, угрожающе вскинул автомат:
– Сиди на месте, парень, не то пулю схлопочешь. А людей нет, куски одни да тряпки. Взрывом всех разбросало. Документы немцы увезли, а нас за тобой послали. А зараз приказали еще раз проверить - не осталось ли чего.
Всегда считал - плакать последнее дело. Даже когда Узнал о гибели отца, дедушки и сестренки, глаза были сухими. А тут сам не знаю, как случилось - заплакал. Видно, подкосили тяжкие события: пожар на самолете, парашютный прыжок, плен, русские люди-предатели. Все происходило так быстро, что я, очевидно, не успевал приспосабливаться [158] к обстановке, да и силы мои, по всему видать, были на исходе.
В стороне от чадящей воронки среди переломанных веток копошился Юрченко.
– Гляди, большевичек!
– крикнул он и с трудом поставил вертикально киль разрушенного самолета. Среди зеленого лапника киль с красной звездой стоял словно памятник. Не понимал власовец, что отдавал последние почести погибшему экипажу.
Примерно через час подъехали к немецкому штабу. В комнате, куда меня втолкнули, находились два офицера. Один, забросив ногу на ногу, курил, другой что-то писал.
– Присаживайтесь, - пригласил офицер с папиросой, не глядя на меня и указывая на табурет, стоявший в центре комнаты. Меня удивило не то, что немец обратился ко мне по-русски, а вежливая форма и подчеркнутый такт, с которыми было сказано это первое слово в нашем разговоре.
Та первая встреча с немцами и весь допрос запомнились мне на всю жизнь. Поначалу немец задавал вопросы и вел беседу едва ли не как при встрече со старым знакомым. Но его глаза и манера внезапно замолкать в самые острые моменты разговора помимо воли заставляли быть предельно собранным и осторожным.
– Надеюсь на ваше благоразумие, - несколько раз повторил он.
– Хочу предупредить, что мы почти все о вас знаем: полк, дивизию, командиров, вашу фамилию, звание, должность, фамилии ваших погибших товарищей. Все это на трудно было установить по документам.
Я молчал, вообще стараясь больше слушать, чем говорить. Действительно, личные документы, полетная карта, штурманский бортжурнал лежали у немцев на столе. Что же в таком случае может их интересовать?
– Нас интересует сущий пустяк, - словно угадал мои мысли немец.
– Вы ответите, и я отпущу вас привести себя в порядок, выпить шнапс и ехать на запад с комфортом.
В этом месте разговора я, признаться, немного растерялся. Все, что составляло военную тайну, и все, что я знал, немцам известно. Какой «сущий пустяк» их интересует?… Сумею ли уйти от ответа? Ведь было ясно, что не ради пустяка немцы тащили
– Нам известно, - продолжал немец, - что в вашем полку хорошие разведчики. Это правда?
– Во всех полках хорошие разведчики.
– Прекрасно!
– обрадованно воскликнул немец.
– С вами можно иметь дело. Пойдем дальше. Мы знаем, что [159] разведчики проверяют погоду. Ну, скажем, облачность, видимость, дождь, снег. Я правильно говорю?
– Здесь нет секрета. И ваши летчики разведывают погоду.
«Не спеши, - про себя твердил я.
– Говори медленнее. Ведь ты не знаешь, куда клонит немец, для чего весь этот допрос».
– Но ведь погода идет с северо-запада? Не так ли?
– Не всегда, но чаще всего с северо-запада.
– Прекрасно, - вновь оживился немец, словно я сделал ему хороший подарок.
– Но согласитесь, что разведчик смотрит не только погоду, но и снимает местность.
– Бывает, - буркнул я.
Вдруг немец вскочил, приблизил ко мне лицо и заговорил с напором, с явным желанием не дать мне опомниться:
– Отвечать быстро! Где вы и ваши летчики делали фото немецких городов? Алленштайн, Мариенбург, Торн, Эльбинг… Это правда? Отвечать быстро! Ну, ну, ну, быстро!…
Вот, оказывается, в чем дело! Меня вдруг как током ударило. Действительно, в середине января почти половину разведывательных полетов и ударов по противнику мы делали со значительным уклонением от общего стратегического направления фронта - на северо-запад и даже на север. Признаться, мы тогда недоумевали, почему такой акцент в полетах? Ведь фронт должен был наступать на запад! Изменение стратегических замыслов Ставки и штаба фронта тогда первой ощутила авиация, и прежде всего разведывательная. Мы по опыту знали, что та сторона, куда чаще летают разведчики, всегда оказывалась направлением главного Удара.
Так получилось и в январе 1945 года. Фотографирование районов и городов, о которых спрашивал немец, безошибочно наводило на мысль о резком изменении стратегического плана. И действительно, 20 января четыре армии 2-го Белорусского фронта, в том числе его ударная сила - 5-я гвардейская танковая армия, неожиданно повернули на север и северо-восток для действий против восточно-прусской группировки противника.
Вот это и нужно было знать моим собеседникам и, вероятно, не столько знать, сколько подтвердить несомненно имеющиеся у них сведения. Вот откуда интерес к северо-западу!
«Ну нет, такого удовольствия я вам не доставлю, господа офицеры», - с облегчением подумал я, а ответил спокойно в односложно: [160]
– Не знаю. Я человек маленький.
Переводчик быстро что-то заговорил, презрительно поглядывая в мою сторону. Второй кивнул головой. Тогда переводчик встал и зашел ко мне за спину.
«Сейчас ударит», - додумал я, ощущая свою беспомощность. Кажется, до сих пор помню дыхание того немца, запах его одеколона, сигаретного дыма… Удар пришелся по затылку. Вмиг перевернулись и стали дыбом окна, стены, лампочка под потолком. Розовой пеленой застлало глаза. «Мастерски бьет, сволочь», - едва успел подумать я, как новый удар в живот, казалось, разворотил все внутренности, зашлось дыхание. Обхватив голову руками, я упал на колени, сплевывая сгустки-крови…