Театр Клары Гасуль

Мериме Проспер

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Монастырский сад. Направо небольшое здание, дверь которого обращена к зрителям. Над дверью надпись крупными буквами: «Аптека». Окно нижнего этажа выходит в сад. В глубине сцены большое апельсинное дерево. На переднем плане беседка из лиан с деревянной скамейкой внутри.

Донья Мария (одна, сидит на скамейке. Перед ней раскрытая книга, но она задумалась и не читает). Он дал мне книгу и велел прочитать. Говорит, что в ней я найду утешение во всех скорбях человеческих... Читала я ее и перечитывала, а средства от любви так и не нашла. Фома Кемпийский — великий учитель, человек нежный, добродетельный, отзывчивый... святой... такой же святой, как и он, но совсем не знавший любви... Как я несчастна!.. (Читает

надпись на первой странице.) «Донье Марии Кольменарес в награду за хорошее поведение». Хорошее поведение! Я для него только благонравная девочка, то есть скучная девочка... то есть ничтожное существо, которое нельзя любить... а если и можно, то как ручную горлицу. Да при чем тут девочки или женщины? Он никого не может любить. Он священник, он не от мира сего... Однако... он совсем не похож на других священников, — он шутит, смеется, часто со мной беседует... Но боже, о чем он говорит со мной? Каких птиц держу я в клетках, какие цветы выращиваю. А как он оживился вчера, когда рассказывал о дворцах Альгамбры! (С грустью.) Увы! он говорил о них донье Франсиске... А я, я сама видела Альгамбру, но стоило мне заговорить, как он умолк, и разговор оборвался. Донья Франсиска на три года старше меня, а что она знает такого, чего бы не знала я? Что она умеет, чего бы не сумела я? Пою я лучше, играю на фортепьяно и на гитаре тоже лучше. А она и танцевать-то почти не умеет... Вчера, когда я с ней танцевала, я заметила, что отец Эухеньо смотрел на меня с удовольствием, даже глаза заблестели. Куда девался суровый священник? Предо мною стоял молодой влюбленный кавалер... Тут-то мне и надо было отдать ему это роковое письмо, которое я каждый день пишу и сейчас же рву. (Вынимает спрятанное на груди письмо и пробегает его.) Теперь оно ни то, ни се. С каждым разом становится все холоднее, но зато раньше оно было просто неприлично... И, кроме того, что может тронуть в разговоре, то насмешит в письме... А что подумает он о конце?.. Напрасно я написала: «Я найду в себе силы умереть, чтобы больше вам не докучать». Найду в себе силы умереть!.. Никогда он не поверит, что крошка Марикита найдет в себе силы умереть. Не то угроза, не то просто дерзость... «Я найду в себе силы умереть». Так говорят на сцене, перед тем как заколоться деревянным кинжалом... Но ведь я писала это совершенно серьезно: я хотела умереть. Врач говорит, нет ничего проще: ложка яду, о котором он нам рассказывал: мгновенные судороги — и кончено... Но если ты правда хочешь покончить с собой, то никому ни слова... Стану переписывать, непременно выброшу эту фразу. Но тогда (с досадой)... тогда письмо станет еще суше и холодней. Ах, почему он не может читать в моей душе?.. Отдать или не отдать? Поговорить с ним?.. Он меня сейчас же остановит... (Срывает ветку.) Если нечет, отдам письмо... Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать... Чет! И все же говорить с ним я не в состоянии. Будь что будет, отдам письмо! На книге, что ли, погадать? Первая страница слева: «Лучше страдать и переносить всевозможные пытки, чем исполнить твое желание». Какая я дурочка! Нужно быть совсем глупенькой, чтобы гадать на книге, когда речь идет о жизни... Да, отдам ему письмо, — оно хоть прямо говорит: «Я люблю вас», — а уста мои и того не скажут.

Рита (поет за сценой). «Француз влюбленный плачет, как дитя, а андалусец — тот спокойней, он говорит: «Люблю! Иди ж за мной! А нет — прощай...»

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Донья Мария, Рита.

Донья Мария. Это сам оракул, он диктует, как мне поступить. Отдам письмо. (Рите.) Ты собираешься мести комнату?

Рита. Да, барышня. Хочу слегка протереть все эти склянки да окна открою, — проветрить не мешает. (Входит в аптеку, открывает окно.)

Донья Мария подходит к окну.

Донья Мария (с деланной улыбкой). Смотри не разбей ту бутылку, — помнишь, о которой ты мне говорила?

Рита. Иисусе, Мария! Да я и подойти-то к ней боюсь! Хоть и говорят: «Не хлебнешь — не отравишься», — а все-таки если б я чуть дотронулась, у меня душа была бы не на месте.

Донья Мария.

Будто уж яд так силен!

Рита. Верно вам говорю. Мне сам врач наказал: «Смотри не трогай бутылку, Рита! Две-три ложки на стакан воды — и четверти часа не пройдет, как все барышни на тот свет отправятся». Подступит к горлу, начнешь задыхаться — и аминь.

Донья Мария (показывает на одну из аптечных склянок). Вот эта бутылка, да?

Рита. Нет, барышня, вон тот пузырек на верхней полке. Всего ничего, а отравить может больше тысячи человек.

Донья Мария. В нем что-то белое?

Рита. Этот самый.

Донья Мария. Хорошо...

Рита. Хорошо? А по-моему, плохо. Хоть бы дьявол шею свернул тому, кто выдумал такое мерзкое снадобье! Нехристь окаянный! Одного в толк не возьму: ведь у аптекаря должны быть такие лекарства, которые лечат, а они завели вон какие, что и «В руце твои» не успеешь прочесть, как на том свете очутишься.

Донья Мария (торжественно). Есть болезни, от которых такие лекарства помогают.

Рита. Сохрани нас господь и святой Иаков от этаких болезней! По мне, это только для сумасшедших хорошо, чтобы других не перекусали.

Донья Мария (в сторону, мечтательно). Мгновенная боль — и конец!

Рита выходит из аптеки и затворяет дверь; окно оставляет открытым.

Рита. На месте матери игуменьи я бы на помойку зашвырнула этот мерзкий пузырек. Пользы-то когда еще от него дождешься, а долго ль до беды?

Донья Мария. Как?

Рита. Да так... Захочет кто от кого отделаться... А мало ли шальных, что руки на себя накладывают?..

Донья Мария. Что ты! Кто же это захочет себя убить?

Рита. Да уж, конечно, не вы, барышня, — вы у нас известная умница, образованная, старшим бы вас в пример надо ставить, а сколько сумасбродок на свете!.. Я знаю, вы никому не скажете... Вот хоть, недалеко ходить, подруга ваша, донья Франсиска, — я бы не решилась показать ей такой пузырек.

Донья Мария. Франсиске?

Рита. Вечно она английские романы читает, — они ей только забивают голову. Вы не поверите, как-то раз она мне и скажи: «Если бы, говорит, я полюбила, а мой возлюбленный погиб страшной смертью, я бы руки на себя наложила».

Донья Мария (с горькой усмешкой). Можешь быть спокойна.

Рита. А я ей: «Барышня! Не говорите таких вещей. Я простая служанка, — разве я могу вам, как священник, наставление прочесть? Одно я знаю: наложить на себя руки — значит прогневить господа бога». Ведь правда, барышня?

Донья Мария. «Не убий». (Вполголоса.) Но ведь не сказано...

Рита. Не кто, как лукавый сеет дурные мысли. Знавала я девушку из Гуатемалы, было ей тогда лет семнадцать-восемнадцать, и явись у нее желание покончить с собой, да какое сильное! Так она мне рассказывала: стоило ей подойти к высокому окну и заглянуть вниз, как уж дьявол ей шепчет: «Бросайся!» Прошло время — вылечилась.

Донья Мария (живо). Как же ей это удалось? Что она делала?

Рита. Да что, постоянно богу молилась об исцелении, по святым местам начала ходить. Тут как-то подвернулся ей молодой погонщик мулов, красивый такой брюнет, стал за ней ухаживать... ну и поженились... Теперь она столько же думает о самоубийстве, сколько я о том, чтобы меня повесили.

Донья Мария (в сторону). Увы!

Рита. Только, барышня, чур: ничего не говорите донье Франсиске, что я вам про нее насказала.

Донья Мария. Не беспокойся, Рита! Будешь убирать мою комнату, найдешь у изголовья маленькие четки гранатовые, с мексиканским золотом, — возьми их, я тебе их дарю.

Рита. Мне, барышня?

Донья Мария. Да, я уже давно хотела тебе что-нибудь подарить. Ты так добра ко мне! Когда я выйду из монастыря, помолись за меня по этим четкам.

Рита. Ах, милая барышня!.. Позвольте ручку поцеловать, уж очень вы щедры... Как же я буду тосковать, когда вы нас покинете! Ну, а для вас-то ведь это к лучшему, — замуж, поди, выйдете...