Театр в квадрате обстрела
Шрифт:
Катя поднимается На кое-как сколоченную трибуну и говорит о том, как ее расстреливали и как она осталась в живых, о своей ненависти и желании мстить. Люди слушают и смотрят на нее во все глаза. Учитель снимает. Последний кадр, который ему удалось снять: по дороге к фронту уходит взвод младшего лейтенанта. Замыкающая строй — маленькая фигурка в шинели до пят с санитарной сумкой на плече. Она сбивается с шага, семенит, но упорно идет вместе со всеми — гнать врага со своей земли…
Лет через десять после окончания войны Учитель будет руководить съемкой проводов молодежи
Вдруг:
— Ефим Юльевич, не узнаете меня?
— Нет, простите…
— Я же Катя! Помните, в Волосове?
— Конечно, здравствуйте, я очень рад нашей встрече, расскажите!..
— Что тут расскажешь? Поезд сейчас отойдет. Еду на целину. С мужем. Младшего лейтенанта помните? Вон, в синем костюме.
— Это он? Муж?
— Он. Я институт окончила. Агроном. Еду вот …
— Запишите мой адрес! Напишите обязательно. Это очень важно, Катя, слышите?
— Хорошо. Обязательно напишу. До свидания…
Поезд тронется. Грянет оркестр. И Катя, на этот раз веселая, улыбающаяся, снова скроется вдали.
Катя не сдержит слова. Не напишет. И след ее снова оборвется…
Весной сорок четвертого года освобожден Таллин.
Учитель вместе с армией входит в Эстонию — он снимал ее в сороковом и хорошо знает.
Однажды на дороге появляется человек, который вскидывает винтовку и целится в подходящих к нему людей. Он держит винтовку как-то странно, его без труда разоружают. Оказывается, это бежавший из фашистского концлагеря потерявший рассудок заключенный. Он указывает дорогу к лагерю в местечке Клоога, который, разумеется, не значится ни на одной немецкой карте.
Кинооператоры Олег Иванов и Ефим Учитель первыми переступают ворота и входят на территорию, где еще недавно бесчинствовали фашисты.
Они видят четыре костра.
Квадратными штабелями сложены люди.
Ряд тел — ряд бревен.
Ряд тел — ряд бревен.
Костры обгорели не до конца, одни — больше, другие — меньше.
Вот сверху лежат отец и дочь.
Дочь успела сложить отцу руки, как приличествует мертвому — на груди.
Лежит женщина — она пыталась отползти от костра и пристрелена на месте. Пристрелена в момент родов.
Учитель теряет сознание во время съемки. Его окатывают водой. Он встает и продолжает снимать. Он трижды падает и трижды встает, чтобы снять все. Все до конца. Даже бутылки из-под шнапса, лежащие возле костров.
Эти кадры позднее фигурировали в качестве обвинительных документов на Нюрнбергском процессе немецко-фашистских преступников.
Можно ли измерить, оценить заснятое операторами ленинградской кинохроники?
Режиссер Учитель в содружестве с режиссером Соловцовым и писателем Ильей Котенко задумал после войны поставить богатства блокадной хроники на пользу нашему великому сопротивлению фашизму.
Необходимость в такой картине не исчезала. Случалось, приезжая в Ленинград, иностранцы осматривали красавец город, ходили по чистым, просторным набережным, видели сбереженные картины Эрмитажа и говорили: «Да была ли блокада? Ведь следов не заметно! Может быть, все, что писалось о блокаде, сильно преувеличено?..» Надо было создать картину, которая бы напомнила об осаде города и сопротивлении его граждан.
Тысячи метров пленки, вереницы уникальных кадров — это еще не произведение искусства. Из этого материала способно родиться что угодно — архивная коллекция, документ для судебного процесса, резервный запас киносюжетов на разные случаи.
Режиссеры Учитель и Соловцов решили использовать эти сокровища с предельным коэффициентом полезного действия. Им захотелось объединить материал единым дыханием, общей публицистической темой, сюжетом. Но такое решение требует появления героя. Кто же будет им? Город? Неизвестный ленинградец, чью судьбу можно было бы проследить во множестве кадров? Гнев авторов и зрителей фильма?
Учитель не раз стоял в музее перед дневником семилетней ленинградской девочки Тани Савичевой. В этом дневнике — девять страниц. В них, будто шекспировская хроника, — история гибели целой семьи.
Таня, едва научившись выводить на бумаге буквы, еле запомнив их строгий порядок, заносила сведения о смерти близких в записную книжку с алфавитом. Но близкие, родные умирали не по алфавиту. Хронология трагедии ломала азбуку.
Вот запись на листке с буквой «Ж»: «Женя умерла 28 декабря в 12–30 час. утра».
На «Б»: «Бабушка умерла 25 января. 3 часа дня. 1942 г.».
«Л»: «Лека умер 17 марта в 5 час. утра. 1942».
«В»: «Дядя Вася умер в 13 апреля. 2 часа. Ночь. 1942».
Близкие один за другим переставали разговаривать, дышать, жить. Таня брала записную книжку, раскрывала ее на нужной букве, смотрела на часы и продолжала свои мемории.
Только в одной записи — на букву «М» — Таня не употребила глагола, обозначающего смерть: «Мама в 13 мая в 7-30 часов утра. 1942 г.». Вряд ли это — забывчивость…
Недетская, взбунтовавшаяся азбука несла Тане ужас одиночества, с которым трудно было бы совладать и взрослому уму.
Завершают дневник записи на букву «С», «У» и «О»: «Савичевы умерли», «Умерли все», «Осталась одна»…
Режиссер Учитель подумал: надо разыскать следы этой девочки; узнать, где она жила, в какой школе училась; остался ли в живых кто-нибудь из ее родных вне Ленинграда? Может быть, Таня Савичева станет героиней будущего фильма?
И режиссер начинает поиски.
В дирекции музея ему сообщают, что Танин дневник был найден на одной из линий Васильевского острова. Учитель отправляется по указанному адресу. Находит дом и квартиру Тани. Здесь живут теперь другие люди.
Он приходит в школу, где Таня училась. Здесь шумят и резвятся другие девочки и мальчики. Режиссер снимает их на пленку. Эти кадры тоже сохранятся навсегда: в классе, где училась Таня, прилежно выводят крупные, неровные буквы веселые малыши. Может быть, за одной из этих парт сидела девочка, которой на разлинованной в клеточку бумаге вместо стихов про весну и про солнце пришлось писать другое: «Савичевы умерли», «Осталась одна».