Техподдержка
Шрифт:
Профессионально невозмутимый Ломакин, человек со стальными нервами (нет, это не фигура речи) и, по слухам, тайный кавалер сан-эскобарского Креста За Колоссальные Заслуги, принял страдания коллег близко к сердцу и позволил себе мальчишескую выходку. Он скачал из интернета маркировку от атомной бомбы – и был в последний момент схвачен за руку, когда уже вырезал трафарет. Услышав от шефа: «Олежка, тебе пятьдесят лет, ну чего ты как маленький!», Ломакин ответил: «Мне это показалось забавным». И заявил, что всё равно в знак протеста нарисует на ящике какую-нибудь хреновину. Иначе перед мужиками неудобно.
– Неудобно гадить в почтовый ящик! – отрезал шеф. – Мужики твои сейчас будут строить из фанеры действующий макет биотуалета. И красить в радикально белый цвет, чтобы как настоящий! Вот это, я понимаю, неудобно!..
– А что нам мешает распечатать унитаз на принтере? Он же пластмассовый…
– Я мешаю!!!
– Понял, молчу, – сказал Ломакин, но было поздно.
– Да вы офигели тут! И ты офигел! И я… Я, как бешеная собака в должности начальника департамента, вынужден носиться, выпучив глаза, и гавкать на людей! И они еще делают оскорбленный вид! Не позволю! Меня нагнули с этим дебильным ящиком – и я всех нагну! Всем будет неудобно по самые гланды! Из фанеры – и точка! И лично проверю, как покрасили! Унитаз ему… Распечатать… Какому-то папуасу… Вчера с дерева слез… Перебьется!.. Уфф… И ты еще тут… Самый умный… Художник фигов…
Слегка остыв, шеф вошел в положение, но попросил ограничиться хотя бы знаком «хрупкий груз» и надписью «Не кантовать». Ломакин ответил, что это слишком английский юмор с точки зрения уникальных специалистов, которых заставили целый день гвозди заколачивать, чтобы выбросить две тонны натуральной древесины крокодилу под хвост.
И не стал рисовать ничего.
Шеф сказал, что всегда верил в Ломакина. Распустился народ, положиться не на кого, старая гвардия дофига о себе воображает, а у молодежи вовсе нет воображения. Один Олежка – серьезный человек!
Ломакин немедленно спросил, зачем его тогда, серьезного человека, посылают черт знает куда ради ерундового задания. Водить «Избушку» может хоть ребенок, система управления огнем на ней стоит от современных БШМ. Пробежаться по танкодрому, положить несколько мишеней и сбить пару дронов – раз плюнуть. Вон, Филимонов изучил ТТХ машины так, что от зубов отскакивает. Ходовую перебрали, она держит нагрузку, аккумуляторы в порядке, даже гидравлика не «потеет». Оружие проверили. За ракеты не поручусь, а пушки отлично пристреляны. И зачем я нужен? Пошлите с Филимоновым молодого пилота. Не хочу в Африку, там сейчас жарко днем и холодно ночью, я от резкой перемены климата страдать буду, пожалейте меня.
– Филимонов – пацан, – сказал шеф. – Он теоретик, ничего тяжелее стакана еще в руках не держал. Для него эта командировка первая и, возможно, последняя. В случае чего подстрахуешь новичка. И присмотрись, кстати, к парню. Его начальник отдела утопить пытается. Думает, я не знаю, что они секретаршу не поделили, два придурка…
– Погоди, мальчишку посылают в Лимпопо, чтобы он там облажался? А если он провалит сделку? Извини, конечно, но зачем ты это позволяешь?
– Заказчика курирует некто Негр Вася. Помнишь такого?
– Ха! Тогда я точно не нужен. А что Вася забыл в этой заднице? Он по мелочи не работает.
– Вася вообще-то местный. И приятель диктатора. Так что за сделку я спокоен. Но Филимонову знать об этом ни к чему. Считай, я даю ему шанс проявить себя в обстановке, приближенной к боевой. Пусть думает, что всё плохо. И ты ему в этом поможешь.
– Ага! – сказал Ломакин, слегка оживляясь.
– В разумных пределах!
– Ага… – повторил Ломакин.
– Ну и давай все-таки вспомним регламент, который и в Африке регламент. Изделию положен квалифицированный пилот. Тем более – такому заслуженному. Ходовая там была ушатана еще в незапамятные времена, башня тоже поработала основательно, а потом машина пятнадцать лет стояла в ангаре. Ну да, перебрали, и она вроде бегает и даже не «потеет», что вообще удивительно, но мало ли какая деталь отвалится завтра? Лучше тебя «Избушку» никто не знает. Выручай, старик. Этот ненормальный диктатор Бука хочет шагоход. Прямо очень хочет. Чтобы всё у него было, как у взрослых. И на самом верху есть мнение, что шагоход ему нужно продать. Не настоящий, конечно, а прототип, который долго не прослужит и не особо навоюет. Но для Африки сойдет. Бука поставит изделие перед своим дворцом и будет счастлив. Это большая политика. А на заводе машина всё равно ржавеет без толку и захламляет территорию…
– Ее в музей надо, а не в Африку! – Ломакин вздохнул. – Когда мы научимся беречь и сохранять опытные изделия? «Избушка» хорошая. Я ведь ее еще во-от такой помню…
– Ну, видишь, – сказал шеф. – Кого еще посылать, если машина тебе, считай, родная.
– Спасибо за доверие. Это примерно как Герасима послали утопить Муму! – отрезал Ломакин.
И затаил обиду. И на шефа, и на Директора Буку, и в особенности на дурацкий ящик.
А Леха думал, что всё плохо.
Утром четвертого ноября ящик благополучно прибыл в Африку. Самолет отогнали в закрытую зону аэропорта, вокруг словно из-под земли выросло оцепление со зверскими черными рожами и автоматами наперевес, подкатили черные «мерседесы», набитые расфуфыренным офицерством, и белоснежный джип, из которого появился «наш человек» Негр Вася – тоже весь в белом. В противовес страхолюдным воякам, Вася оказался утонченно хорош собой, а с офицерами держался, как старший по званию. И по-русски шпарил с чистейшим московским прононсом. И с Ломакиным они не руки пожимали, а вполне сердечно обнялись. Леха сразу почувствовал себя бодрее – ровно до момента, когда платформу с изделием выкатили из брюха «Ила», чтобы грузить на танковоз.
Тут Леха схватился за голову, а Вася заржал и принялся хлопать в ладоши. И воскликнул:
– Как же я соскучился по всему этому! В Москву, в Москву, в Москву!
И наотрез отказался хотя бы прикрыть срамоту брезентом.
На борту ящика красовалось русское слово из трех букв. Большое-пребольшое, черной краской, и высохло уже, никаким растворителем не возьмешь.
Леха готов был перед судом поклясться, что Ломакин в самолете всю дорогу сидел неподвижно, закрыв глаза. Попросил у командира разрешения законнектиться с воздушным судном; прилепил себе за ухо, где у него выход нейрошунта, проводок с магнитным штекером, воткнул другой конец в разъем бортовой сети – и отрубился. Это было любимое состояние Ломакина, он так медитировал: сливался с техникой и следил за ее самочувствием.
– Олег Иванович, я всё понимаю, но как вы это сделали?! – спросил Леха, провожая взглядом танковоз и прикидывая, сколько времени понадобится, чтобы снимок ящика попал в ЦРУ, оттуда в СВР, а оттуда или куда надо, или куда не надо, или вообще никуда, но вот это, конечно, вряд ли.
– Значит, пока еще не всё понимаешь.
Леха скрипнул зубами. Ломакину-то наплевать на «организационные выводы». Он пилот высшей категории, белая кость, и знать не знает, что на свете есть такие страшилки, как лишение премии или понижение в должности. Когда начальство матерно рычит, это точно не про наших пилотов; их на работе чаще пытаются убить, чем обругать. Ломакин совсем не учитывает, что рядом зеленый сотрудник, переживающий трудный период в карьере. Пилоту в худшем случае пальцем погрозят, зато отыграться на молодом у нас – святое.
А Ломакин, он выше унылой прозы жизни. Ему шунт ставили в Сан-Эскобаре – потому что больше нигде не ставят нейрошунты, – и этим всё сказано о человеке. Не каждого пошлют в Сан-Эскобар работать. Далеко не каждому тамошняя хунта предложит нейроинтерфейс. И черт знает каким фанатичным технарем надо быть, чтобы в сорок лет согласиться на рискованную операцию. Сколько вообще в «Рособоронтехе» пилотов с шунтами? А в мире?
Секундочку. Шунт!
– Сервисный манипулятор? – несмело спросил Леха. Тихонько, чтобы можно было сделать вид, будто он просто размышляет вслух. – Сервисный манипулятор в грузовом трюме. И баллончик краски…