Тело черное, белое, красное
Шрифт:
– Не хочут давать по- добру - сами возьмем!
"…я прикрыла глаза, отдаваясь его губам…"
– Бей их, бабоньки!
– раздался визгливый мужской голос.
Толпа, опрокинув хозяина и приказчика, рванула в лавку, двери затрещали, на ступеньках у входа начались потасовка и давка.
Прижавшись к стене дома, Ирина продолжала осторожно двигаться вперед. Из задних рядов через головы пролетели камни.
"…и навеки запоминая медовый вкус, имя которому - любовь…"
Раздался звон разбитого витринного стекла и сразу же - истошный женский крик…
Ирина вздрогнула и остановилась.
– Пустите! Пустите же, говорю! Вы же по людям ходите!
Ее никто не слышал. Толпа, словно страшное многоликое чудовище, еще плотнее сжималась перед ней… От внезапного удара по голове потемнело в глазах. Уже знакомый визгливый мужской голос прокричал совсем рядом:
– Богатенькая сука тоже кушать захотела? Хлебушек наш отнять хочешь? А вот мы тебе сейчас… Бей ее!
Обрушившиеся удары свалили с ног. Рядом в луже крови лежала молодая женщина, которую уже нельзя было спасти.
Из разбитого рта Ирины потекла кровь - солоноватая и теплая. Сознание стало уходить. Лежа на снегу, она безразлично почувствовала, что кто-то начал стаскивать с нее шубку.
– Кажись, я тебя знаю! Эй! Не ты ли мово мужа на улицу выкинула?
– нависло над ней рябое одутловатое женское лицо в темном платке.
– Ложки у нее вишь серебряные сперли! Вот я тебе!
– И она с силой, по-мужски, ударила ее по лицу.
Очертания багрового пятна, появившегося перед глазами Ирины, расплывались, превращаясь в нечто зыбкое, нематериальное. Она вновь прикрыла глаза, всеми силами пытаясь не впустить в себя боль и, навсегда запоминая солоноватый вкус, имя которому - ненависть…
…Николай Ракелов во всем любил порядок, его вещи имели свое, строго определенное место. Эта привычка очень помогала в работе. Нужные бумаги были разложены в папки и подшиты, карандаши остро заточены, в отдельную тетрадь записывались краткие сведения о переговорах, клиентах, деловых контактах. Был и особый блокнот, где записи велись придуманным самим Ракеловым шифром. Как раз в нем он и делал очередную запись, когда на столе неистово зазвонил телефон.
– Николай Сергеевич!
– не сразу узнал он звенящий голос Керенского.
– Похоже, началось!
– О чем вы, Александр Федорович?
– Началось… Получен указ о роспуске Думы. В городе волнения. Я - в Думе. Приезжайте.
– Революция?
– тихо спросил Ракелов и, почувствовав легкий озноб, повернулся к окну, будто там, за стеклом, можно было найти опровержение сказанному. Хотя, еще несколько дней назад, когда уволили более сорока тысяч рабочих Путиловского завода, а Керенский на заседании Думы потребовал принять их обратно, Ракелов понял - вот-вот начнется. На заводах
– Похоже на то.
– Так значит - конец?
– Конец? Скорее начало! Приезжайте сюда. Меня найдете. Но… На улицах неспокойно. Говорят, на нас идет толпа тысяч в тридцать.
– Еду.
Ракелов вернулся к столу и начал автоматическими движениями аккуратно складывать папки, бумаги, заметки. "Похоже, привычный мир рушится, - размышлял он, - но это не должно изменить моих привычек. Поскольку я никогда не изменяю себе".
Переодевшись в пиджачную тройку коричневого цвета и аккуратно повязав галстук, он подошел к зеркалу, в котором отразилось лицо спокойного, уверенного человека. Правая сторона лица была сильно поцарапана, однако ссадины уже начали заживать. Несколько дней назад, охваченный внезапным беспокойством, он вышел встречать Ирину и с трудом вырвал ее из рук озверевшей толпы. Страшно представить, что тогда могло бы произойти, если бы на помощь не подоспели городовые. Ирина тогда на удивление быстро пришла в себя и даже шутила. "Некого винить, - улыбаясь разбитыми губами, говорила она, лежа на диване с пузырем льда, приложенным к голове.
– Уж коли я сама полезла с головой в мясорубку, виновна ли та, что попыталась перемолоть меня?"
"Похоже, сейчас в мясорубку попадет вся страна" - удивляясь собственному спокойствию, подумал он.
Ракелов добрался до Таврического дворца лишь спустя час. Трамваи не ходили, улицы были запружены народом. Он никогда не видел такого огромного скопления возбужденно-агрессивных людей, готовых, казалось, смести с лица земли все, что попадется на пути, только ради самого процесса разрушения. Появилось гадкое, буквально осязаемое ощущение возможности смерти и, что еще более неприятно, внутренней готовности к ней.
Здание Думы было окружено темной, плотной, вязкой человеческой массой, жаждущей и ожидающей насилия. Таврический дворец был неузнаваем - подрагивая от ударов людских волн, он напоминал военный лагерь. Повсюду в углах располагались солдаты, охранявшие ящики с гранатами и боеприпасами. И хотя, судя по всему, в распоряжении прежнего правительства не осталось никого, кто решился бы с оружием в руках пойти против народа и Думы, все были готовы - к обороне или к наступлению. Казалось, все ждут только сигнала, решительного жеста для того, чтобы выплеснуться на улицы города.
В Екатерининском зале Таврического дворца проходили беспрерывные митинги. Ораторской трибуной служили длинные и широкие хоры, выходящие на две стороны - на Екатерининский зал и на зал заседаний. Ракелов уже издали заметил Керенского и был поражен происшедшими с ним изменениями. Александр Федорович решительно и властно говорил что-то, обращаясь к окружавшим его людям, слова и жесты были резки, глаза сверкали. "Он у них - один из главных", - услышал Ракелов уважительный голос за спиной. С трудом пробравшись через толпу, он подошел к Керенскому.