Темные кадры

Леметр Пьер

Забавно. Как иногда сцепляются воспоминания.

Было десять утра. У меня перед глазами возникли агенты ББР, несущие мсье Деламбра.

Как только они его окружили в комнате для допросов, они надели на него что-то вроде смирительной рубашки из черной ткани. Я этой системы не знал. Капитан Прюно объяснил мне, что это очень удобно. Короче, мсье Деламбр был запеленут в эту штуку, и его несли, как в гамаке. Он лежал на спине. Копы из ББР держали его на весу на четырех ремнях, и его тело раскачивалось в ритме их энергичных шагов, когда они направлялись к машине, куда должны были поместить его для транспортировки. Видно было только лицо. Его пронесли в нескольких метрах от трех женщин, которые заплакали, увидев его в таком положении. Жена потянулась к нему, но напрасно.

Он промелькнул мимо них в одну секунду – так быстро пробежали копы из ББР.

И вот что не дает мне покоя после конца той истории.

Его взгляд.

Вот что засело в моем сознании и тревожило все эти недели. Его почти непроницаемое лицо. Никто бы ничего не заметил. Кажется даже естественным, что после всех перипетий лицо мсье Деламбра наконец обрело выражение покоя и облегчения.

Но все дело в том, как он посмотрел на меня, когда его проносили мимо. Это продлилось долю секунды. Он не выглядел проигравшим, побежденным, как я ожидал.

Он выдержал мой взгляд с полной безмятежностью.

У него был взгляд победителя.

А за ним угадывалось что-то вроде улыбки.

Картинка мимолетная, но стойкая.

Мсье Деламбр покидает сцену с удовлетворением победителя и едва заметной улыбкой, похожей на… подмигивание.

С ума сойти…

Я снова прокручиваю кинопленку.

Теперь, когда я ухватил нужное воспоминание, я отчетливо вижу его лицо. Эта улыбка – вовсе не прощальный реванш побежденного.

Это улыбка победителя.

Вот картинка.

Кадры бегут в обратном порядке, я запускаю фильм с конца. ББР появляется со своими дымовыми шашками. До этого заложники толпятся, пытаясь пролезть в окна. Еще раньше мсье Деламбр говорит: «Все кончено».

Вот дерьмо!

Мсье Деламбр один в комнате, где он ждет, когда придут его арестовать. Команда ББР нашла его лежащим у письменного стола, головой он уткнулся в колени, руки держал на затылке.

Именно поэтому я хочу подчеркнуть совпадение. Ведь как раз в тот момент, когда я все понял, зазвонил телефон.

Это был мсье Дорфман, руководитель «Эксиаль-Европы».

Я еще никогда не говорил с ним по телефону. Он был на вершине цепочки клиентов, ее завершающим звеном. Единственной договаривающейся стороной, с которой я имел дело, был мой собственный шеф, то есть мсье Лакост. Кстати, именно это я и попытался ему объяснить.

– Больше никакого Лакоста.

Тон был непререкаемым. Как вы, без сомнения, заметили, мсье Дорфман не очень привык, чтобы ему перечили.

– Господин Фонтана, возьметесь ли вы за новое задание в русле того, которое вам было поручено раньше?

– В принципе, да. Это вопрос…

– Деньги не проблема! – раздраженно прервал меня он.

После паузы мсье Дорфман просто добавил:

– Видите ли, господин Фонтана, перед нами… очень серьезная проблема.

И поскольку я сам только что все понял, то очень спокойно ответил:

– Меня это совершенно не удивляет. При всем моем уважении, мсье, у меня такое впечатление, что нас поимели. И по полной программе.

Молчание.

Затем:

– В сущности, можно сказать и так, – заключил мсье Дорфман.

После

33

Чтобы найти работу, я, как мне казалось, был готов на все, но вот тюрьма в этот список не входила.

Я сразу понял, что не обладаю ни малейшей генетической предрасположенностью к выживанию в подобном месте. В дарвиновской генеалогии приспособляемости к тюремному окружению я располагаюсь в самом низу лестницы. Есть и другие вроде меня, которые оказались здесь по воле случая, из-за несчастного стечения обстоятельств или по дурости (лично я по всем трем причинам) и которые барахтаются как могут в глубоком ужасе. Это вроде как прогуливаться с табличкой: «Идеальная добыча: налетай!» Именно среди таких жертв «тюремного шока» и набираются первые самоубийцы.

Достаточно сделать шаг из своей камеры, чтобы понять, к какой социальной страте

ты принадлежишь: лично я отношусь к группе тех, кто немедленно получает удар кулаком в морду и из кого вытряхивают все, что еще не забрала администрация. Я даже не заметил, как этот тип приблизился: я оказался на полу с расквашенным носом. Он склонился надо мной, взял мои часы и обручальное кольцо, потом зашел в мою камеру и сгреб там все, что ему приглянулось. Поднявшись на ноги, я сказал себе, что последнее общение с Мехметом с точностью предвосхитило события моей будущей жизни, но с двумя существенными различиями: во-первых, победа переместилась в другой лагерь, а во-вторых, число потенциальных Мехметов явно превышало то, что предусмотрено для одного-единственного человека. Сражение началось не в мою пользу. Остальные глазели на меня, сложив руки. Унизительным было не только схлопотать по морде вот так, с первых же шагов; можно сказать, что нечто подобное случалось со мной с первых же дней моей безработной жизни. Нет, унизительным было оказаться жертвой действия, которое предвидели все, кроме меня. Парень, который перетряс все мое добро, просто оказался проворнее других, меня поджидавших. Он в два счета довел до моего сведения, что это место – зверинец и отныне за все придется сражаться.

С тех пор как я здесь, сюда прибыло человек тридцать новых заключенных, и единственные, кто умел за себя постоять, были рецидивисты. Стать новичком в моем возрасте не очень-то утешительно. Я заметил, кстати, что в дальнейшем поступал как другие: скрещивал руки и наблюдал за спектаклем.

Николь пришла повидаться со мной в самом начале моего заключения. Мой нос напоминал свиной пятачок. Мы представляли собой довольно «парадоксальную пару», потому что Николь, напротив, постаралась и была прекрасна, как день, – великолепно подкрасилась, надела пестрое платье с зап'aхом спереди, которое я обожал, потому что всегда дергал за маленький шнурочек… короче, она хотела выразить мне доверие, желание, она хотела сделать мне как лучше, придать спокойствия, которого ситуация совершенно не внушала, но которое она считала необходимым, чтобы вступить в грядущий период нашей жизни. Когда она увидела мое лицо, то сделала вид, что все нормально. Ей это дорогого стоило, потому что медбрат, не отличавшийся деликатностью, только что поменял мне повязки. Снова началось носовое кровотечение, в каждую ноздрю был воткнут большой ватный тампон, дышать приходилось ртом, а ранки по обеим сторонам шва все еще были покрыты кровяной коростой. Еще мне было немного больно открывать правый глаз, веко увеличилось раза в три. Заживляющая мазь была желтой, как моча, и блестела в неоновом свете.

Итак, Николь усаживается напротив меня и улыбается. Тут же отбрасывает вопрос «Как дела?» и начинает рассказывать о дочерях, вглядываясь в какую-то воображаемую точку в середине моего лба; заговаривает о доме, о всяких бытовых мелочах, и через несколько минут молчаливые слезы начинают катиться по ее щекам. Она продолжает говорить, словно не замечая их. Наконец слова застревают у нее в горле, а поскольку она думает, что показала себя слабой в то время, когда я нуждался в ее силе, она произносит: «Прости» – очень просто, вот так, «прости», – и опускает голову, раздавленная масштабом катастрофы. Решается достать из сумки платок и роется там бесконечно долго. Мы оба опускаем голову, побежденные.

Я осознаю, что впервые с момента нашего знакомства мы до такой степени разделены.

Это «прости», сказанное Николь, действительно надрывает мне душу, потому что ей сейчас очень трудно, а это только начало. Надо заполнять столько бумаг, проблемы так и сыплются. Я говорю ей, что она не должна чувствовать себя обязанной приходить сюда, но она отвечает:

– Я и так сплю без тебя…

От ее слов у меня буквально перехватывает горло.

А потом, когда ей удалось все-таки взять себя в руки, превозмочь свое горе, Николь захотела задать мне несколько вопросов. Она столько всего не понимала. Что на меня нашло? Физически я больше не походил на ее мужа, и мои поступки тоже не могли быть поступками человека, которого она потеряла.