Темные ночи августа
Шрифт:
Словом, немцы просчитались: они бомбили аэродром, когда самолеты были еще над морем. От массированного налета остались лишь небольшие воронки на полосе. Из аэродромной команды ранило несколько человек и погиб молоденький радиомеханик.
— Такой молодой человек! — сказал Гуйтер. — Такой мальчик…
В этот раз на базу не вернулся экипаж младшего лейтенанта Ивина. Только вечером мы получили сообщение из штаба ВВС флота. На одном из пригородных аэродромов Ленинграда, в темноте, на посадке при потушенных аэродромных
Мы курили после ужина на крыльце столовой. В играющих красках земли, в зыбких тенях поздних сумерек чувствовался Север.
Я вспомнил, как донимал Ивина капитан Дробот после второго полета. «Так это снова были вы? — спрашивал он со смешком. — Видим, кто-то идет за нами впритирку, а разобрать не можем». — «Да, это было наше корыто, — ответил Ивин. — Компаса у нас забарахлили, а после движки начали сдавать. Вот мы и прижимались к своим. Все, казалось, полегче…»
Теперь можно было представить, как оно случилось. Самолет Ивина, наверное, подбили. Или моторы у них по-прежнему недодавали оборотов. Могло быть и так. До Берлина они, конечно, не дотянули и сбросили бомбы на запасную цель — Штеттин или даже где-нибудь поближе. А когда приковыляли домой, там резвились «юнкерсы». Они пошли на восток и на своей ковыляющей машине попытались сесть на неосвещенном аэродроме… Перед глазами у меня стоял капитан Голубев, прощавшийся с женой и дочками-погодками. Как рвался он в оперативную группу! Как рад был Ивин, получивший опытного штурмана! Ивин, Ивин… Что там говорил Гуйтер? «Такой молодой человек, такой мальчик…» Какая незадача! Прийти домой, а там немцы. Какая тоска! Идти в темноте, на плохой машине, на чужой аэродром… Так и шли, ковыляли, пока не врезались в землю…
16
Когда они отходили от цели, стрелок-радист крикнул:
— Справа сверху «мессеры»! Пара!
Лазарев ввел машину в крутой разворот, но маневр показался ему неправдоподобно медленным, словно они продолжали висеть в огненном мешке. Самолет трясло от близких разрывов. Пикировать было нельзя: внизу, как большие рыбы, покачивались на тросах аэростаты заграждения.
Он услышал длинную очередь, в нос ударило едким запахом взрывчатки. И сразу — темнота. Спасительная темнота и внезапная тишина — гаснущий, затихающий, замирающий вдали лай зениток. Необычная легкость, покой, какая-то разнеживающая теплынь…
И вдруг — резкая боль в виске. И снова — рев. Тут до него дошло, что это ревут моторы. Лазарев пытался поднять свинцовые веки, стряхнуть пелену с глаз, но голову все сильнее тянуло вниз. Он упирался лбом в приборную доску. Это было непонятно. Сознание его работало вяло, ничего, кроме недоумения, да, пожалуй, легкого беспокойства он не ощущал вначале. Потом его охватила тревога. Лазарев оттолкнулся от приборной доски и повис на ремнях.
Они падали!
Перед летчиком в красной мгле плавали циферблаты приборов и тускло светились сигнальные лампочки.
Сколько же времени они падали?
Сознание вернулось к нему. Руки сжали штурвал.
Летчик продолжал тянуть штурвал на себя, чувствуя, как тяжелеют, сопротивляются рули. Его все сильней вдавливало в пилотское кресло, тело наливалось тяжестью, перед глазами плавали оранжевые круги. Летчик удерживал штурвал последним отчаянным усилием, тянул его на себя, продолжая ждать удара о землю, но уже без прежнего замирания в душе.
И тут отпустило.
Свободным движением Лазарев отдал штурвал и легонько двинул вперед секторы управления газом. На миг моторы как будто смолкли, потом, шумно вздохнув, заработали.
Летчик посмотрел на высотомер. Прибор показывал четыреста метров. Лазарев почувствовал слабость и тошноту. С этим надо было еще справиться. Летчик долго сидел неподвижно, приходя в себя. Скоро он увидел звезды над головой и ощутил холод на лице. Фонарь был весь в дырах, сквозь пробитый плексиглас в кабину врывался ледяной воздух.
Ничего, говорил себе летчик, самое трудное позади. Он вспомнил, как в открытые люки рвануло холодом и вонью сработавших пиропатронов, как «вспухла» машина, когда бомбы оторвались от замков. Прожектора, зенитки, истребители — все осталось позади. Они шли домой.
Лазарев поставил курс и включил внутреннюю связь. Ни шороха, ни треска. Он приподнялся в кресле и сквозь прорезь приборной доски увидел страшную картину. Штурман лежал на спине, неловко раскинув руки. Лицо его было залито кровью. Вокруг валялись разбитые приборы и висели обрывки проводов.
Летчик резко отдал левую педаль, потом — правую, трижды перебросив самолет с крыла на крыло. Стрелок-радист не отвечал.
Один!
Он все забыл! Радиста и звать было нечего. Напрасно он его звал. Они отходили от цели, когда зенитки внезапно прекратили огонь. Он сразу понял: в воздух поднялись истребители. Радист крикнул: «Мессеры»! Пара!» Он вроде бы даже видел их. Да, он их видел, истребители Me-110. Потом заработали пулеметы. А когда они смолкли, он стал звать радиста. Но тот не ответил. Кажется, была еще атака. Его толкнуло в висок… Да, его толкнуло в висок, и темный бок аэростата, который до того висел неподвижно, вдруг стремительно полетел им навстречу…
Самолет легко набирал высоту и летчик был ему благодарен. Он снял перчатку и потрогал лоб, переносицу, щеки. В лицо впились осколки разбитого фонаря, оно отвечало болью на любое прикосновение. Гудение моторов отдавалось в голове, где-то в самой глубине черепа.
На высоте четырех тысяч метров Лазарев осторожно, стараясь не задеть височную кость, приладил кислородную маску.
Сквозило из всех щелей. Хоть бы кто-нибудь подал голос! Лазарев вспомнил, как мгновенно, высоким мальчишеским голосом откликался стрелок-радист: «Да, командир!» Если бы он мог сейчас с кем-то перекинуться словечком! Не так холодно, не так одиноко было бы ему.