Темные (сборник)
Шрифт:
АР…… М: Крылья? Но…
МЕРТВЫЙ КОТ: Они служат ей. Как и мы теперь. Как и твое новое лицо.
А……… М: Мне тоже предстоит стать ее слугой?
МЕРТВЫЙ КОТ: Сначала нужно стать ею. Ее седым волосом, ее желтым когтем, ее белой костью. Она спит в своем доме посреди пустоты, между вчера и сегодня, там, где воспоминания превращаются в пыль. Спит и ждет тебя.
А…………:
МЕРТВЫЙ КОТ: Мы знаем. Следуй за птицей.
Ночь. Люк открывается, и первой оттуда вылетает ворона, сотканная из теней и двух иссиня-чер-ных крыльев. Следом поднимается безымянный. Его новое лицо, лишенное каких-либо черт, покрывают трещины. Его жизнь, бессмысленная вспышка света посреди вечной тьмы, осталась в прошлом. Его телу теперь не страшны ни холод, ни огонь, ни препятствия. Он идет следом за вороной, идет сквозь снег и ветер, сквозь гниль проседающих стен и позабывших себя душ. У безымянного нет глаз, нет обоняния и голоса, даже уши его не слышат ничего, кроме шелеста черных крыл впереди. А это значит, что вокруг и нет ничего, кроме этих крыл. Мир, сотканный из лжи, фантазий и самообмана, растаял, отступил, обнажая обжигающую правду бескрайнего небытия.
Он не видит, что происходит вокруг, но знает. Не осталось сомнений. Не осталось надежд. Она зовет его, и он идет через поле, которое не смог одолеть в прошлый раз, обремененный плотью. Время останавливается, задерживает дыхание, исчезает. Теперь каждый шаг – вечность, теперь вся вечность – мгновение ока.
Она ждет впереди. На опушке старого леса, там, где горел прошлой ночью костер. Там, где с деревьев смотрят сурово почти стертые прошедшими годами лица. Там, где на двух огромных пнях, впившихся в матушку-землю когтями корней, возвышается сруб, грубо сколоченный из неотесанных бревен.
Ее избушка. Ее домовина.
Безымянный приближается, и она, почуяв его, медленно поднимается из гроба. Длинные, поросшие синим мхом пальцы показываются над краями сруба, впиваются в ветхое дерево. Она садится, открывая изъеденную червями спину, поводит давно провалившимся носом, впитывая дух чужой жизни. Она слепа, ибо не нуждается в лицемерном свете, но способна улавливать и различать запахи – обитая на границе двух миров, нужно принадлежать обоим.
Безымянный подходит почти вплотную, и старуха наклоняется к нему, распахивая рот. Он огромен и черен – не могила, но бездонная пропасть, врата на ту сторону, в царство бескрайней пустоты, бескрайней правды. Навь.
Безымянный не сбавляет шага. Ворона, его верный поводырь, исчезает в чудовищной пасти. Где-то далеко позади, среди занесенной снегом жизни пронзительно, по-детски смеется мертвый кот.
В последний момент страх и отчаяние вдруг вспыхивают на тлеющем кострище его души – жажда иных мечтаний, иных свершений, тоска по так и не произнесенным, по так и не услышанным словам вновь запускают сердце, и белую коросту маски пересекает новая трещина, гораздо глубже остальных.
уже не успевая удержать
гаснущие обрывки сознания, он старается
остановиться,
отшатнуться от огромных
безгубых челюстей,
и у него почти получа…
Андрей Кокоулин
Свет исходящий
Ближе к вечеру вся Мостыря, побросав дела, тянулась на околицу, и там, сгрудившись на специальной площадке, отбивала поклоны на северо-запад.
В столицу.
Голосили вразнобой, пока зычный Потей Кривоногий не начинал терзать воздух рефреном:
– Мемель Артемос…
Тогда уже звучали более-менее слитно, подстраиваясь, подлаживаясь:
– …светозарный!
– Мемель Артемос…
– …солнцеликий!
– Мемель Артемос…
– …прекрасный!
Нагибались, прямились, ждали сполоха на горизонте.
– Мемель Артемос…
– …отец мудрости!
Иногда и двухсот поклонов не хватало.
Золотой сполох означал: услышаны. Принял Ме-мель Артемос воспевания, одарил отсветом. После только и расходились.
– Мемель Артемос…
– …защита и опора!
Мать дышала тяжело, но сгибалась усердно. Ференц смотрел на нее с жалостью, а в голове по привычке звенело: «Дура одышливая, ну упади на колени, как Тая Губастая или как Шийца Толстобрюхая, все легче будет – нет же, невдомек».
Лицо у матери было темно-красное от прилившей крови.
– Мемель Артемос…
– …любовь и счастье!
На двести семнадцатом наконец свершилось.
Край неба над зубцами леса резко выцвел, искристое золото рассыпалось по нему и быстро погасло.
– Все, уроды, расходимся, – пробасил Потей и пошел с площадки первым.
За ним, устало переругиваясь, разнородной толпой потянулись остальные.
Подставив плечо под скрюченные пальцы, Ференц помог матери отдышаться. Мать перхала, но скоро все тише и тише. Затем отерла губы кулаком.
– Что, косорукий, – спросила, – и мы, что ль, пойдем?
– Чего ж нет?
Ференц не сразу поймал ее под локоть, мать ступила, болезненно скривясь, сделала еще шаг, и они медленно побрели за идущими впереди.
– А морква-то совсем дохлая, – сказала мать.
Они миновали косую деревенскую ограду.
– Так а че морква? Репа тоже, – сказал Ференц. – Репу крот ест.
Вытянул длинную шею колодезный «журавль», проплыл. Мигнул крашенными ставнями сквозь черемуху дом Гортеля Горбатого, огородец, лавочка, прижатая оглоблями скирда.
Мать вздохнула.
– Завтра распашу землю у оврага. Не хотела, но придется.
– Хочешь, я поговорю на тебя? – предложил Ференц.
– Идиот! – Мать выдернула локоть, сверкнула глазами. – А узнает кто? Чтоб тебе в голову-то кто постучал! Вымахал, а ума не нажил. Нельзя свет на себя тратить! Сколько живу, не было в семье такого. И не будет!