Темный ангел
Шрифт:
Такая она была и такой продолжала оставаться. Шло время, месяц за месяцем. Лето перешло в осень, и состояние Констанцы стало улучшаться.
С помощью транквилизаторов, отдыха и хорошего ухода она явно пошла на поправку. Вот она покинула свою спальню; на другой день она объявила, что чувствует прилив сил, даже может прогуляться. Через день она уже смогла встретиться с друзьями, а еще через день настоятельно потребовала возвращения в мастерскую. К ней вернулся аппетит; она казалась спокойной, здравомыслящей – и полной раскаяния. Она униженно извинялась за все тревоги и беспокойства, которые мне доставляла, за то, что
– Теперь я все понимаю, – тихо сказала она мне однажды. – Я с самого начала была права относительно Френка. Понять не могу, почему я потом так настроилась против него. Он был очень добр ко мне, Виктория.
Я не поверила ей, услышав эти слова, но во мне стала зарождаться надежда. Я позволила себе думать: еще пару недель, самое большое месяц… Но я ошибалась. Столь же внезапно, как наступило улучшение, возникали рецидивы. Порой они приходили постепенно, когда она с ужасающей медлительностью начинала терять энергию, процесс этот я наблюдала с содроганием, а порой рецидив наступал внезапно и без предупреждения.
Эти переходы от здоровья к недомоганию, от надежды к отчаянию предельно измотали меня. Я пыталась разобраться с грудой заказов: некоторые пришлось отложить, как, например, шато во Франции; некоторые отменить, несмотря на возмущение клиентов; часть была в хаотичном состоянии, ибо телефонные звонки Констанцы, с помощью которых она давала противоречивые указания, заставляли ассистентов нервничать.
Я чувствовала, что никуда не могу от нее деться: она постоянно разыскивала меня по телефону, была ли я с клиентом или с Френком. Она могла позвонить в три утра, потом в четыре и потом – в шесть.
– Почему ты здесь? – кричала она. – Неужели и сейчас ты должна быть с ним? Виктория, ты мне нужна.
Сначала с помощью Френка я как-то справлялась: он постоянно был рядом, успокаивая и поддерживая меня. Но по мере того, как шли недели, превращающиеся в месяцы, я видела, что он тоже начинает меняться. Он больше не обсуждал со мной, что здоровье моей крестной матери идет на поправку или еще оставляет желать лучшего. Лицо его застывало в маске нетерпения, когда я заговаривала на эти темы. Мы все чаще разлучались, когда я проводила все больше и больше времени в делах, пытаясь справиться с ними, а Френк пропадал в своей лаборатории. А в тех случаях, когда барьеры между нами были готовы рухнуть, вмешивалась Констанца. Казалось, у нее было интуитивное ощущение подходящего момента. И как-то раз, выслушав десять телефонных трелей, я, сдавшись, подняла трубку, но Френк резко нажал на рычаг.
– Оставь, – гневно сказал он. – Ради Бога, прекрати. Оставь все это.
В ту ночь мы поссорились – то была наша самая худшая и болезненная ссора, полная обвинений и упреков. Утро застало нас в молчании, когда мы сидели напротив друг друга за кухонным столом. Я чувствовала себя отчаявшейся и униженной. Наконец Френк перегнулся через стол и взял меня за руку.
– Ты понимаешь, – сказал он, – что происходит с нами? Мы не можем побыть наедине. И вот что я сделаю – на следующей неделе мы поженимся. И на этот раз я хочу, чтобы ты дала мне слово: что бы ни случилось, мы не будем откладывать. Ты обещаешь?
Я сказала, что да, обещаю.
В тот же день Констанца явилась в мастерскую на Пятьдесят седьмой улице в хорошем деловом настроении. Все утро она с помощниками трудилась в своей привычной манере – изобретательно, с веселой слаженностью. Около двенадцати должны были явиться будущие перспективные клиенты, что заставляло меня несколько нервничать, но при их появлении Констанца была безукоризненна. Мы обсудили внешний облик помещений, цветовую гамму, порядок работ, их расписание. К половине первого мы с Констанцей стали показывать этим клиентам, мужу и жене, убежденным консерваторам, мастерскую. Там стол, сказала Констанца, некий особенный стол, который она хотела бы продемонстрировать, отличная работа некоего ирландца из штата Джорджия. Подойдя к столу, Констанца остановилась.
– Виктория, – тихим голосом сказала она, – кто повесил тут это зеркало? Кажется, я выразилась достаточно ясно. Я сказала: никаких зеркал.
Зеркало французской работы восемнадцатого века в тяжелой позолоченной раме висело на стене. Констанца какое-то время смотрела в него. Рядом с ней стояла огромная и очень ценная китайская ваза. Не говоря ни слова, она схватила ее и запустила прямиком в зеркало. Все разлетелось вдребезги – и ваза, и зеркало. Осколки стекла полетели во все стороны. Кто-то, как я предполагаю, клиент, сказал:
– Что тут, черт побери, делается?
Констанца, расправившись с вазой и зеркалом, принялась за другие предметы. Она расшвыривала их налево и направо, они летели бурным водопадом: коробки, канделябры, лампы. Наткнувшись на антикварный стул, она схватила осколок стекла и стала резать шелк обивки, затем миткалевую подкладку и, наконец, вырывать пряди конского волоса.
Она разломала стул в куски и раскидала их. Клиенты, конечно, сбежали задолго до того, как она расправилась со стулом. Я понимала, что они уже никогда больше не вернутся. Эта история, а они были достаточно известными людьми, к вечеру разойдется по всему Нью-Йорку.
Констанцу доставили домой в ее квартиру и приставили к ней круглосуточную сиделку. Пригласили нового врача. Прошло два дня; миновало три. Наконец мне пришлось признаться Френку, что случилось. Я пыталась объяснить, что вся сцена носила бредовый характер. С мрачным лицом он выслушал меня до конца, а потом взял за руку.
– Надевай пальто, – сказал он. – Я тебе кое-что покажу. Поехали со мной в институт.
– Я хочу показать, что представляет собой твоя крестная мать, – сказал он, вводя меня в лабораторию. – В последний раз я пытаюсь убедить тебя. Смотри. – Он усадил меня на стул. Передо мной на столе были два микроскопа. – Взгляни на эти слайды и скажи, что ты видишь.
«В последний раз» – эти слова перепугали меня. Я видела, с какой силой эмоции владеют им; я чувствовала их, когда он прикасался ко мне. И лаборатория испугала меня своими медицинскими запахами, голубоватым свечением ламп. Плитки пола были белыми, квадратными, каждая сторона по двенадцать дюймов. У каждого предмета здесь было свое предназначение: у всех слайдов, у всех пробирок были этикетки. Вокруг нас располагались высокоточные инструменты. Да, я опасалась лабораторий, в которых не было места никакой неопределенности, если не считать беспорядочного движения клеток в окулярах микроскопа. Здесь не играли полутона и не могло быть различных истолкований фактов: что-то или так – или не так. Я могла понять, почему Френк говорил мне, что правда всегда проста.