Темный путь. Том первый
Шрифт:
— Будь что будет! — сказал я. — Если он меня не убьет, то я его убью.
И мы условились драться на пистолетах через день, утром, в 7 часов, в трех верстах от города, в Кузьминкиной роще.
Выйдя от него, я почувствовал себя необыкновенно бодрым, какая-то неопровержимая самоуверенность, что я убью его, явилась в сердце. Притом и дуэль с князем Бархаевым, хорошим стрелком и рубакой, необыкновенно льстила моему 22-летнему самолюбию. Я жалел только об одном, что дуэль нельзя было назначить завтра же (на это Порхунов не согласился: завтрашнее утро у него было занято).
—
— Недурно. В двадцати шагах из блина не выйду.
Я взял у него пару Лепажа и отправился домой.
После обеда я нанял извозчика и поехал за город. Там, выбрав толстый, вековой дуб, я приколотил к нему один из заранее заготовленных прицельных кружков и стал упражняться. Через час я попадал почти без промаха, в 15 шагах, почти в центр кружка.
Довольный своими экзерцициями, я отправился домой. На дворе стоял чудный весенний вечер. Солнце уже село, на небе разливалась яркая заря. Деревья были еще без листьев, но в воздухе уже пахло весной.
Когда я подъехал к городу, небо стемнело, покрылось тучками. Дрожки начали ковылять в непролазной грязи немощеной, подгородной улицы, в которой стояла топь невообразимая. Лошади и колеса вязли по ступицу. Тогда извозчики в П. ездили еще парой, но и на этой паре тащиться было утомительно.
Вдали замелькали ярко-красные флаги жидовского балагана с пантомимами. В сердце вдруг поднялось, заклокотало опять то же чувство, в котором не знаю, что было сильнее: злоба или любовь? Прежнее спокойно-самоуверенное настроение быстро исчезло.
Я остановил извозчика, расплатился и тихо пошел по дырявым, высоким тротуарам к балагану.
LXXXI
Для чего я пошел — я не знаю. Какое-то чувство говорило мне, что я её увижу.
Когда я подошел к балагану, была уже почти ночь. Я вошел на двор через калитку в заборе. В одном из маленьких оконцев чуть-чуть мелькал огонек. Я подошел к знакомой мне дверце, ведшей в темный чуланчик, и распахнул ее. На верхней ступеньке стояла она, Сара.
Завидя меня, она быстро, опрометью сбежала вниз. Лицо ее было бледно даже в темноте вечера. Не знаю, почему, но мне казалось, что она кого-то ждала, и неукротимая ревность заколыхалась в моем сердце.
— Зачем ты здесь, — в ужасе вскричала она, схватив меня за руку. — Тебя убьют… Ступай! Ступай! Gehe fort! schneller, schneller!
Но я выдернул мою руку из ее руки.
— Сара! — заговорил я взволнованным голосом. — Ты обманывала меня. Но я все прощу… забуду… мое раззоренье… Сара! Когда-нибудь… будь моей… принадлежи только мне, будь моей женой, моей дорогой, милой… сокровищем.
Слезы не дали мне больше говорить.
Она снова схватила меня за руку и увлекла под тень маленького навеса.
— Слушай, ты, — заговорила она строгим голосом, — слушай, ты, безумный мальчик (да, она именно так и сказала: Vahnsinnige Knabe). Я не могу, пойми ты, я не могу быть женой христианина… Я ненавижу, презираю весь ваш проклятый род деспотов, гонителей бедного племени великого Иеговы. Если б можно было обмануть всех
И она глухо и дико захохотала и поднесла к моему лицу стиснутые кулаки.
— Сара! — вскричал я невольно. — Ведь мы тоже люди! Дети единого Бога!
Она удивленно посмотрела на меня и презрительно проговорила сквозь зубы:
— Вы не люди! Вы дети Вельзевула и Астарта!
Затем, бросив на меня дикий, злобный взгляд, она быстро, опрометью отвернулась и медленно пошла опять к дверце. Весь дрожа, я пошел за нею. Подойдя к дверце, она быстро, опрометью бросилась в нее, захлопнула и приперла задвижкой. Я также бросился с силой отчаянья, налег и высадил задвижку. Дверца отворилась. Я выбежал, но Сары нигде не оказалось… Я снова стремглав взбежал на лесенку и торкнулся в тяжелую дверь. Но она и не думала податься. Сквозь широкие щели в стенах чуланчика блестел довольно яркий свет. Я заглянул в одну из этих щелей.
LXXXII
Вдали, между боковыми кулисами, виднелось освещенное пространство. На эстраде стояло человек 20, из которых каждый держал большую зажженную свечу. Все они были одеты точно в саваны, в белые одежды с широкими темными полосами. Лица всех были закрыты капюшонами, из-под которых у некоторых виднелись седые бороды.
При взгляде на это странное собрание я вдруг вспомнил, что сегодня суббота и что передо мною еврейский шабаш.
Еврейский шабаш в городе П., в балагане для представлений пантомим и всяких гимнастических фокусов! Но удивился я этому не теперь, при виде этого собрания, а спустя много времени, потом.
Все собрание стояло молча и тихо перешептывалось. Вдруг около тяжелой двери, которая была заперта, раздались шаги и послышались голоса. Отпирались замки и задвижки.
В одно мгновенье, инстинктивно я бросился в темный угол за застенку, которая отделяла лесенку от самого чуланчика. Я прижался в этом углу без движения и дыхания. Вошло двое в таких же точно одеждах, как и стоявшие в балагане. Один высокий, седой старик (отец Сары, как я потом узнал), а другой (я чуть не вскрикнул, увидав его), другой был Кельхблюм. Он держал в руках две большие свечи, из которых одна была зажжена.
Они прошли мимо меня не оглядываясь и подошли к стенке, противоположной тому углу, в котором я скрылся. В стенке была потайная дверь, так искусно сделанная, что ее нельзя было заметить, по крайней мере вечером.
Кельхблюм подошел первый, отпер и широко распахнул эту дверцу перед стариком. Оба вошли, и дверца захлопнулась.
Немного погодя послышались громкие голоса, и я снова подошел к своему обсервационному пункту. Все сбросили свои капюшоны и открыли лица. Между ними я узнал лицо лысого доктора, который лечил меня, и Юркенсона. Все сидели на скамьях и громко читали, вероятно, молитвы, по временам приподнимая пальцы кверху. Старик, отец Сары, стоял на возвышении, на молитвенной кафедре, и, когда он начинал говорить, все собрание умолкало. Очевидно, это был раввин.