Тень Эдгара По
Шрифт:
— Память о моих родителях принадлежит мне, а «Глен-Элиза» со всем содержимым моя по праву рождения. И знайте, тетя: за свою собственность я буду драться как лев, даже если мне не суждено победить. Я буду жить счастливо, если сумею, и умру в нищете, если таково предназначение рока. И ни вы, ни тетушка Блум, ни форт Мак-Генри в полном составе не принудят меня отступиться. Человек по имени Эдгар По скончался некогда в Балтиморе; возможно, так случилось потому, что его мечты и сны были лучше наших, и мы его использовали — до тех пор, пока от него осталась одна только тень. Но спекулировать на его тени больше никто не будет — я этого не позволю. А еще… — Тут я выписал тростью широкую дугу, как бы адресуясь к каждому из присутствующих, — мне казалось,
Кажется, одна из сестер Хэтти хлопнулась в обморок, а сама Хэтти просияла, выскользнула из объятий тетки Блум, более похожих на клещи, и, освобожденная, бросилась ко мне. Питер остался сдерживать натиск семейства Блум посредством объяснений и увещеваний.
— Что ты наделал, Квентин? — испуганно зашептала Хэтти.
Толпа гудела, судья силился навести порядок.
— Наверное, Хэтти, я доказал правоту бабули Кларк. Теперь за тобой не дадут приданого, а я успел влезть в долги. Быть может, я даже пустил на ветер все наше с тобой состояние!
— Нет, Квентин, ты оправдал мои надежды. Твой отец гордился бы тобой — ты весь в него!
Хэтти чмокнула меня в щеку, уклонилась от объятия и поспешила к родственникам, нуждавшимся в успокоительных словах.
Питер схватил меня за локоть.
— Что происходит, Квентин?
— Где он? Ты не видел, куда делся Дюпон?
— Квентин! Почему ты не выложил все, что сообщил тебе этот француз? Почему не сказал правду — не зря же вы с Дюпоном столько сил потратили на ее поиски?
— А зачем, Питер? Ради собственного спасения? По расчетам этих людей, я именно так и должен был поступить. Тогда бы они возомнили, будто могут читать в моей душе; сочли бы, что я ниже их — потому что не таков, как они. Нет, я не открою им правды. Пусть общественное мнение катится к дьяволу — тайна смерти Эдгара По остается тайной. Ничей язык более не осквернит ее. Есть лишь одна девушка, для которой я нынче разворошу прошлое — далекое и не очень. Я хочу, чтобы она всегда меня понимала, как раньше; она получит отчет из первых рук.
— Квентин, Квентин! Подумай, что ты делаешь!
36
Ни в тот день, ни позднее ни судья, ни присяжные, ни почтеннейшая публика не услышали от меня истинной истории смерти Эдгара По. Я работал под Питеровым началом и сделался, по его излюбленному в отношении меня выражению, клиническим правоведом, ибо не пропускал отныне ни противоречий, ни сомнительных предположений в деле о моей вменяемости. В итоге мы победили. С подачи большинства зрителей, присутствовавших на всех заседаниях, я был официально признан разумным человеком. Изначально в полную мою адекватность верили немногие, но ход судебного процесса неоспоримо доказывал данный факт.
Процессу я обязан репутацией юриста необыкновенно проницательного и нестандартно мыслящего. Мы с Питером стали партнерами, наша практика — одной из самых успешных в Балтиморе; мы специализировались на закладных, долговых обязательствах и оспаривании завещаний. Вскоре наше партнерство обогатилось третьим юристом, весьма усидчивым и прилежным молодым джентльменом из Виргинии; Питер не замедлил жениться на его сестре, также с лихвой наделенной сими добродетелями.
Полиция не искала Эдвина Хокинса в связи с нападением на Хоупа Слэттера, однако последний, по слухам, в частной беседе утверждал, будто опознает негодяя, дай только Господь им вновь сойтись. Впрочем, уже через несколько месяцев после инцидента Слэттер счел балтиморские настроения ненадежными для своего деликатного бизнеса и перевел работорговлю в Алабаму, чем открыл Эдвину Хокинсу дорогу в родной город. Эдвин, потерявший место в издательстве, увлекся юриспруденцией. Наша практика росла, и мы взяли Эдвина клерком, на каковом поприще он проявил блестящие способности и к
Почти через девять лет после первого визита я вновь отправился в Париж вместе с Хэтти и маленькой дочкой Питера по имени Энни. Мы не обнаружили прежнего усиленного надзора за всем и вся, когда-то так мне досаждавшего. Напротив, Париж в составе империи под управлением Луи Наполеона показался местом куда более приятным, чем Париж в составе республики под управлением того же человека. Я был уроженцем страны, исторически знавшей только республиканский строй; президент Луи Наполеон, который спал и видел, как бы уничтожить эту самую республику, считал меня нежелательной персоной. Император Луи Наполеон, достигший желаемого, больше не нуждался в каждодневном подтверждении своих прав на власть.
После встречи Жерома Наполеона Бонапарта с новоявленным императором балтиморская ветвь семейства получила почетное право — всем потомкам мадам Элизабет Бонапарт разрешалось носить славное имя. Однако император наотрез отказался наделить этих потомков хоть каким-то правом на престол и королевскую собственность, а ведь именно этого жаждала мадам Бонапарт и за этим отправляла сына в Париж. После смерти Луи Наполеона ни один из внуков мадам Бонапарт (оба оправдали ее надежды — выросли красивыми и высокими) не получил французской короны. Сама мадам Бонапарт не покидала Балтимора; ее часто видели на улицах в черном капоре и с неизменным красным зонтиком от солнца. Она пережила даже своего сына Бо.
Бонжур обрела популярность в вашингтонском французском сообществе; все восхищались ее независимостью и умом, искали ее благосклонности. Она обнаружила, что американские вдовы пользуются практически неограниченной свободой. Мадам Бонапарт, также настаивавшая на вдовьем статусе (хотя ее супруг, Жером Бонапарт-старший, здравствовал в Европе), в течение многих лет с удовольствием давала мадемуазель Бонжур советы в любовных делах и прочих интригах; правда, Бонжур этим советам редко следовала. На вторичное замужество ее не подвигли даже серьезные финансовые затруднения. С помощью преданных друзей, обретенных через мосье Монтора, Бонжур поступила в театральную труппу. Ее талант произвел сенсацию, она успешно выступала в разных городах Америки и Англии, а наскучив сценой, стала сочинять любовные романы.
Тот день в суде был последним, когда я видел Огюста Дюпона. Кроме уже приведенного диалога, между нами имели место лишь несколько слов. Полагаю, в зале суда я каким-то шестым чувством ощутил: больше мы не встретимся. Едва публика успокоилась, я выскользнул в коридор. Дюпон открывал входную дверь. Напрасно вертел я в уме разные фразы — они не годились для прощания навек.
— Эдгар По, — пробормотал я. — Это из-за него все началось.
Самое обидное, что связную, полную смысла и чувства фразу я заготовил, но теперь, в непосредственной близости от Дюпона, никак не мог вспомнить. Я думал о письме, которого тщетно ждал от Эдгара По, еще когда он был в Ричмонде; о письме, которое наверняка содержало предложение встретиться в Балтиморе. Оно не пришло и никогда не придет — однако в то утро я ощущал себя почти так, как если бы получил его. Надеюсь, читатель понимает, о чем я.
Дюпон остановился на верхней ступени крыльца и принялся обозревать Моньюмент-сквер. В отдалении смеялись чему-то дама и джентльмен, старый невольник вел в поводу молодого жеребца. Дюпона интересовали возможные соглядатаи. Питер и еще несколько юристов звали меня, высунувшись в окна. Все, что я увидел далее, зрительная память зафиксировала с поразительной четкостью; краски с течением лет не поблекли, линии не расплылись. Итак: лицевые мышцы Дюпона расслабились, губы сомкнулись, и лицо приняло выражение, которое он приберегал для портретиста. Целый бесконечный миг, пока Дюпон не развернулся и не поспешил пересечь улицу, в его лице была готовность интриговать и ставить на кон, а еще — презрение ко всем, кого природа не наделила гениальностью.