Тень мечей
Шрифт:
Разумеется, подобные чувства были греховными. Разве нет? Разве он не говорил своим ученикам, что Тора требует от верующего любить даже врага своего? Что великодушный победитель сядет одесную Создателя? Тогда почему же ему самому так трудно прощать в самый важный миг его жизни — в минуту триумфа его народа над угнетателями?
Мысли, словно пчелы, роились в голове раввина, а он ехал все дальше и дальше — в сердце столицы Давида. Казалось, что память, запечатленная на городских улицах, переполняет его душу, а войны и мятежи, которые две тысячи лет разрывали Иерусалим на части, теперь бушуют в сердце раввина.
И тут он увидел ребенка. Девочка лет трех-четырех, которой удалось каким-то образом ускользнуть из дома, блуждала по пустынному переулку. Малышка была одета в простую желтую рубашонку, ее вьющиеся каштановые волосы были перевязаны несколькими ленточками. Она отошла от каменного дома с шаткой железной дверью и, широко открыв от удивления глаза, наблюдала за длинным караваном боевых коней и верблюдов, которые двигались прямо на нее. Она была еще очень маленькой, чтобы знать, кто эти люди. Слишком маленькой, чтобы постичь: на ее глазах свершается историческое событие, память о котором будет жить в сердцах грядущих поколений. Слишком невинной, чтобы понимать: эти люди считаются ее врагами. Все, что она видела, — это красивые лошади и бравые воины в сверкающих доспехах. Маленькая девочка с ленточками в волосах стояла одна на углу улицы и приветственно махала приближающимся завоевателям, как вдруг дверь ее дома отворилась.
— Не трогайте ее! — На дорогу выбежал крупный мужчина с рябым лицом и горящими от ужаса глазами. Он размахивал старым мечом — местами проржавевшим, но с лезвием все еще острым как бритва. За ним выскочила голубоглазая женщина, судя по всему, мать девочки, и возопила о пощаде, увидев, что ее дочь стоит в окружении завоевателей.
При виде мужчины с мечом один из офицеров Саладина поднял лук, чтобы сразить мятежника-одиночку, но султан наклонился и решительно остановил воина.
Офицер опустил оружие, а Саладин тем временем соскочил с лошади и подошел к малышке. Отец бросился к дочери, все еще держа меч над головой, но, встретившись с холодным взглядом Саладина, замер на полпути.
— Я не смогу и дальше сдерживать своих воинов, — сказал султан. — Лучше опусти меч, друг мой, пока этому маленькому ангелу не пришлось оплакивать своего любимого отца.
Испуганный мужчина повернулся к жене, и мольба в ее глазах сломила его решимость. Он опустил меч, неуверенно посмотрел на султана, а тот присел на корточки перед его дочерью.
Саладин улыбнулся и погладил девочку по голове. Она взглянула на него глазами цвета лазури, исполненными божественного света, какой можно увидеть лишь в детских глазах. В руке малышка держала только что сорванный в соседском саду тюльпан. Девочка протянула цветок своему новому другу, и ее лицо озарила белозубая улыбка. Саладин принял подарок и поцеловал девочку в лоб. Потрясенные и растерянные родители наблюдали, как султан снимает с шеи цепь, унизанную изумрудами, и надевает ее на шею восхищенного ребенка. Потом он повернулся к родителям девочки и произнес:
— Я все время спрашивал себя, окажет ли мне Иерусалим теплый прием. Когда я увидел пустынные улицы, в сердце мое вселилась печаль: жители чуждались меня. Но твоя дочь оказала мне прием, который куда дороже притворной преданности тысячи трепещущих от страха подданных. — Саладин поднял малышку на руки и передал дрожащей матери. Та схватила дочь и крепко прижала к себе, как будто боялась, что она убежит или упорхнет подобно освобожденному голубю.
Саладин вскочил на коня, потянулся к поясу, отстегнул мешочек с золотом и бросил пораженному отцу.
— Возвести всем, христианский брат мой, что Салах-ад-дин ибн Айюб устраивает в воскресенье великое пиршество в знак мира между нашими народами. И твоя дочь будет сидеть рядом со мной на почетном месте, ибо она первая приветствовала султана в городе Божьем.
Саладин и его свита поехали в центр Иерусалима, провожаемые изумленными взглядами родителей девочки. Душевная мука, изводившая Маймонида, утихла. Бог явил ему через эту маленькую христианскую девочку чудо любви и прощения. Ужасы войны и кровь, пропитавшая землю Иерусалима за прошедшие столетия, никогда не сотрутся, но память жертв можно почтить, положив мщению конец. Ядовитые пары ненависти нужно развеять ласковым осенним воздухом нового дня, дня без взаимных обвинений. При этой мысли голоса из прошлого, казалось, смолкли, испустив вздох облегчения, и сами камни замолчали.
Процессия повернула за угол, и размышления раввина внезапно были прерваны. У него появилось ощущение, будто он, выскользнув из кромешной тьмы, ступил в лучи яркого полуденного солнца. И Маймонид осознал наконец, где находится. На самом деле он вернулся к средоточию мира и всматривался в то, что открылось его взору, словно сын, всматривающийся в лицо любимой матери, которую не видел много лет. Целую жизнь.
Перед ним возвышалась стена Храма. Массивные блоки известняка излучали свет, как будто внутри них горел огонь. Маймонид понял: за почти столетнюю историю он был первым евреем, которому удалось лицезреть главную святыню его народа. А достоин ли он этого? Рядом с древней стеной раввин задумался о том, сколь ничтожен человек пред лицом Создателя.
— Ступай, друг мой. Поклонись Богу Моисея. Твое сердце столько лет желало этого, — улыбнувшись, сказал Саладин, который догадался о чувствах Маймонида.
Сразу за стеной сверкал в солнечном свете купол мечети «Куббат ас-Сахра». Золотой крест, который франки водрузили на куполе, был сброшен аль-Адилем, первым вошедшим в город, и Саладин с благоговейным трепетом смотрел на возвращенный исламу памятник. Для мусульман мечети, возведенные на руинах еврейского Храма, являлись такими же священными, как и святыни Мекки и Медины. Маймонид видел, как блестели глаза Саладина. Совсем как его собственные, поскольку султан взирал на священную гору собственной религии.
Два человека различного вероисповедания стояли перед холмом, где плакали Небеса, когда встречались с Землей. В тот момент Маймонид осознал истинную власть древнего города. Подобно кокетливой красавице, Иерусалим был способен разжечь в сердцах поклонников и безумство страсти, и ненависть, которая могла привести к жестоким поединкам и соперничеству за обладание ее сердцем. Но старый лекарь наконец постиг тайну Иерусалима. Город не был ветреной блудницей, стремящейся столкнуть мужчин друг с другом. Любовь города намного глубже, намного сильнее, но те, кто оказался в ее плену, не могли понять, что любовь — вечный родник, из которого можно пить всем, и он никогда не иссякнет. Иерусалим любит всех людей и радушно распахивает всем сыновьям Адама свои объятия. Лишь недостаток благородства в душах влюбленных мешал им увидеть, что сердце города щедро, что им нельзя завладеть или управлять, — даже Земля не в силах объять Небеса.