Тень правителей
Шрифт:
Ну и что?! Что автор хотел доказать своей повестью? Получается, что ничего.
Таких рассказов пишется каждый год десятки и нет никаких причин тиражировать именно этот.
Примечание. Действие повести разворачивается в годы Второй мировой войны, что сужает читательскую аудиторию до ровесников той эпохи…»
Свифт пришёл под утро совсем хмурый. Он и в другие разы бывал не слишком весел, Свифт всё же, англиканский пастор, но сегодня его худое лицо было исполнено особенной печалью.
– Что с вами, Джонатан? – спросила Серафима. – Мне больно
– Налейте мне чая, Серафима, – сказал Свифт. – И рюмочку можжевеловой. Исаак закончил изготовление машины времени и мы не преминули тут же её испробовать. Ньютон, как обычно, что-то напутал в своей механике и мы оказались в московском метро в самый час пик.
– Сочувствую. Вам, должно быть, здорово досталось, – сказала Серафима. – Удивительно, что вас не арестовали.
– Спас безупречный английский, – сказал Свифт. – Пассажиры, по всей вероятности, подумали, что мы из заграничного цирка и просто не успели переодеться.
– Как вам московские барышни? – спросила Серафима. – В метрополитене такой славный зоопарк.
– Мне было не до барышень, – сказал Свифт. – И потом: «Мне триста лет, я выполз из тьмы». Мне понравилась эта песенка из будущего. Этот курчавый парень симпатично поёт.
– Он уже давно не курчавый, – рассмеялась Серафима, – а седой. И совсем не парень, а дедушка русского рок-н-ролла.
– Неважно, – сказал Свифт. – Одна лучезарная девушка помогла нам выбраться из подземелья, пред нами открылся большой красивый парк. Ньютон, впрочем, тут же поспешил в интернет-кафе, механизмы всегда его увлекали, а я решил побродить среди опавшей листвы.
– И что же произошло далее? – спросила Серафима. – Я подам к чаю вересковый мед?
– С удовольствием, – сказал Свифт. – Я гулял по парку, было пустынно. На скамейке под каштанами сидел одинокий старик, судя по лукавому выражению лица, иудей. Он узнал меня, и, как ни удивительно, не удивился. Он сказал, что он писатель-сатирик, довольно популярный в своей стране, даже знаменитый, его фразы вошли в обиходную речь, что, вне всякого сомнения, верх признания. Что он всю жизнь смешил людей, а недавно ему исполнилось семьдесят девять и больше смешить ему не хочется.
Это грустно, сказал он, наблюдать, что ничего не меняется, во всяком случае, в лучшую сторону.
– Что вы ему ответили, Джонатан? – спросила Серафима. – Я, кажется, догадываюсь, кто был ваш собеседник.
– Я не стал успокаивать его банальными словами, что это признак скорого конца. Я сказал ему, что в теологии, которой я занимался всю жизнь, разочарование является логичным завершением любого движения ума по той причине, что нет предела совершенству. И сколько не заглядывай в зад богу, тот не перестанет быть богом. Он покачал головой и сказал прелестные слова: «Не будь разочарования, не было бы и очарования». Мы посидели немного на лавочке, а потом каждый пошёл своей дорогой: он – не знаю куда, я – к вам.
– Больше он ничего не говорил? – спросила Серафима.
– Прощаясь, он сказал, что если раньше его соотечественники матом ругались, то теперь они матом живут.
– Если вы захотите, Джонатан, – сказала Серафима. – Я перестану сквернословить. Во всяком случае, попытаюсь
– Не усложняйте, Серафима, – сказал Свифт. – В ваших устах эти слова звучат пикантно. Майстер Эккхарт, великий мастер проповеди, однажды в приватной беседе заметил: неважно, что и как я говорю. Важно только одно – тембр. Я трахну вас сегодня на столе в ризничей, если это, конечно, не ущемляет ваших христианских чувств.
– Не ущемляет, – сказала Серафима. – С вами, Джонатан, хоть на Луне…
Внизу на улице прозвенел трамвай. Серафима открыла глаза и сладко зевнула. Сон, как всегда, оборвался на самом интересном месте. Она соскочила с кровати, открыла окно и задержала дыхание. Всё-таки Милан пыльный город, мне больше по душе умеренный климат.
Их мезальянс с Ирой Пединститут продолжался уже полгода. Серафима строчила рецензии, как швейная машинка. Её дни наполнились конкретным содержанием: утром она получала материал, вечером отсылала ответы. Если автор вызывал симпатию, она бросала спасительную соломинку: «Хотя ваша рукопись недостаточно проработана для предложения в издательства, вы можете попробовать опубликоваться в каких-нибудь журналах». Дальше пусть думает сам.
Это было потрясающе – работать только на себя. Годы, проведённые в журнале за чтением поэтического поноса, она вспоминала теперь как бездарно потерянные. «Педрила Мученик вместе со своей пиздосей фрау Мартой украли мою молодость», – думала она.
Очень скоро её устойчивый заработок составлял три тысячи евро в месяц и очевидно, что это был не предел. Серафима, привыкшая существовать на грани нищеты, просто купалась в деньгах. Ближе к зиме она решила уехать из Магдебурга. Швейцария была для неё пока дороговата, Голландия слишком сырая, она переехала в Италию.
До весны буду жить в Милане, подумала она, а потом на пару лет уеду в Северную Индию, края, обожествленные Блаватской и Рерихом. На более дальнюю перспективу она не закладывалась, радуйся тому, что есть сейчас, глубокомысленно говорила она себе и молись, чтобы графоманы не перевелись на просторах далекой, почти забытой родины.
Серафима внимательно изучила в зеркале своё лицо. Красивее оно, разумеется, не стало, но затравленность, соперничавшая с озлобленностью, из взгляда пропала. «Это, конечно, пошло признавать, – сказала Серафима, – но финансовое благополучие явно делает человека добрее».
Или просто спокойнее, подумала она. Она вспомнила, как в одном из снов Свифт рассказал ей о споре с Адамом Смитом, отцом-основателем политической экономии:
«Жажда наживы – сладчайшее из нравственных чувств, – произнёс господин таможенный комиссар, пригубив тёмно-свинцового цвета мадеру, присланную его другом и соратником физиократом Гельвецием. – И поверьте, количество золотых монет имеет значение только, пока не набит первый мешок. Повелевать – вот истинное назначение промышленного производства и, прорвавшись к солнцу, взирать благосклонно на лилипутов, которым ты невзначай бросил подачку. Вам, дорогой Джонатан, автору беспощадной «Сказки бочки», меня ли не понять? Святоши, даже если они святые и человеколюбивые, остаются в прошлом, мир совсем скоро научится обходиться без них.