Тень
Шрифт:
— Чем знаменит? — переспросил директор. — Железом своим, заводы там были, да еще, пожалуй, золотом.
— Золотом?! — вскинулся Никитин, все еще листавший книгу. — Ну и история! Куда ни ступи, всюду золото! Не Чердынь, а Монте-Карло или Клондайк!
— Ну, золота-то там, положим, немного было. Да вот, вы почитайте записки Белицкого, пермского краеведа прошлого века.
Не вставая с места, Вилесов достал из стоявшего возле стола книжного шкафа тонкую синюю брошюру, раскрыл на знакомом месте и передал Лызину.
— Да... эпопея, — протянул тот, пробежав ее быстро глазами. — Я ее возьму у вас временно. Ну, а еще какие-нибудь
— Да есть еще... Но тоже неясные.
Вилесов выдвинул один из ящиков стола, извлек из него толстую картонную папку, развязал и, быстренько перебрав лежащие в ней листочки, протянул один из них Лызину:
— Вот, прочти, рапорт Кутайского волисполкома.
Лызин долго и внимательно изучал узкий и длинный листок, видимо вырванный из амбарной книги. Неровные строчки выцветших бледно-фиолетовых чернил на нем пересекали жирные линии граф и слова в верхней их части: «Складъ», «Реестръ», «Счетъ». Потом протянул бумагу товарищу, вздохнул громко и протяжно и спросил:
— Это все?
— Да нет. Есть еще краткие письма в переписке уисполкома, сейчас принесу. Но в них тоже ничего не понять... — И Вилесов вышел за дверь.
Чердынский краеведческий музей.
№ 268/12, лист 82.
(Копия)
По вашему запросу об имевшем место инциденте в Кутайской волости сообщаю следующее: ноября месяца на Филиппов день с верховий Кутая прискакал раненый конный милиционер Чистякин и сказал, что на них, конный разъезд разведки, напали близко от бывшего Кутайского завода неизвестно какие люди, а им сказали, что губисполкомом посланы на заводы, мандаты имеют, обстреляли их, товарищей его, Копылова и Ванькова, убили, а его ранили.
Мы туда посылали нашего милиционера, третьего дня он вернулся и сказал, что там же, на Кутае, бандиты сожгли деревню Махнево в 5 дворов и жителей всех убили и сожгли, один дед Стафей остался, но и тот ничего не видел, в тайге был, белковал. Еще он за заводами брошенный стан видел, где Чистякина ранили. Про бандитов этих у нас разное говорят. Кто говорит, что это олинские людишки, золото моют, будто и самого там недавно видели, а кто говорит, что англичане это — из-за Камня разведкой пришли. Самим нам того не разведать, людей нет. Солдаты-то у нас только милиционер Якушкин да я, а я инвалид войны, какой от меня прок. Вы бы сами сюда, товарищ комиссар, приехали или людей прислали. А то еще и вогуличи на прошлой неделе пришли, говорят, за Камнем белогвардейцев много, сюда собираются, их хотели заставить тропы показывать, но они сбежали и оленей бросили. Не знаю, правду, нет говорят, но я велел им не болтать, панику не сеять. А если поедете к нам, то бы мануфактуры сколько привезли, керосину и газет.
6. Олин Николай Васильевич, купец первой гильдии. Декабрь 1918 г., г. Чердынь.
Комиссар был юн, строен, затянут в ремни. Еще он был зол. Очень зол. Это остро чуял сидящий
Комиссар мерз. Часто поводил плечами под тонким сукном гимнастерки, подходил к печи и припадал к ней грудью, обнимал, распластывал тонкие длинные пальцы по глянцевитым изразцам, замирал на мгновение, блаженно закрыв глаза и постанывая тихо, потом отрывался разом и снова начинал мерить комнату широкими шагами, сверкать страшными темными глазищами.
«Господи, богородица пречистая, заступница наша, пронеси и помилуй, прости, господи, грехи мои! — молился бывший купец. — У, ирод окаянный, семя антихристово, нет на тебя погибели!»
Ему было жарко и дурно в этой, до звона натопленной комнате. Пот щекотными каплями копился в волосьях над ушами, в густой бороде, крупными градинами осыпал лоб, струился меж лопаток. Но ни достать платок, ни даже расстегнуть поддевку он не решался, опасаясь комиссара. Бешеный он, бешеный и есть! Что в голову стукнет, не угадаешь, начнет опять наган свой цапать, беда!
«Пронеси мя и помилуй!»
У комиссара уши ватой заложены, плывет, качается в глазах, в мареве знойном большая эта комната с хороводом стульев по стенам, громадным, бильярдных размеров столом, заваленным бумагами, манящей в свои объятья кожаной уютной кушеткой у толстозадой печи. Вся, до грязных пятен на обоях, знакомая комната, бывшая многие эти месяцы не только кабинетом, но и домом родным, стала коварной и непослушной. Трясет упрямо головой комиссар, борется с обволакивающей тело сладкой дремой, косит злым глазом на кушетку. «Врешь! Не сломишь! Я тебя, подлюку, сам скручу!»
Бросил комиссар тонкое свое тело в кресло, широким жестом раздвинул наваленные грудой папки; звякнула глухо упавшая на пол шашка, лежавшая тут же, на краю стола, рядом с телефоном и стаканом в позолоченном подстаканнике.
Поморщился комиссар, поднял оружие, смахнул рукавом пылинки с нарядных, в черненое серебро оправленных ножен, сунул, не глядя, за спину, в щель между шкафом железным и кадушкой с засохшей пыльной пальмой, хрустнул костяшками, выворачивая ладони, и уставил горящие глазищи в купца:
— Ну что, гражданин Олин, надумал, будешь говорить правду?
— Да что вы, гражданин комиссар, я и так вам всю правду, как на духу!
Как на духу? У-у, контра! Прячешь злобные глазки свои, не глядишь прямо-то? Нарастал гнев в груди комиссаровой, под перекрестьем потертых ремней, мутной пеной поднимался к горлу, к пламенем и слабостью охваченной голове. Но нет. Не дам я тебе, купчишка, этой радости! Подавил комиссар гнев, а с ним и головокружение откатило, омыло глаза ясностью, укрепилось все в комнате, перестало качаться. Ну вот, мы гидру мировую, а тут хвороба какая-то!.. Не выйдет, гражданин Олин!
— А сыновья-то твои где? — спросил вдруг совсем спокойно и устало.
И спокойствие это, ровный, бесстрастный голос еще больше напугали Олина. Растерялся даже.
— Сыновья-то? Да как... Старший-то, Константин, в Усолье в ноябре еще уехал, а младшенький, Сашенька, у сестры. Третьего дни увезла к себе.
«Увезла... — усмехнулся комиссар. — Спрятал змееныша, гад, чуешь, что горит земля под ногами, жарко стало! А отчего, отчего тебе жарко?»
— Зачем Константин в Усолье уехал?