Теневой путь 4. Арена теней

Мазуров Дмитрий

За мной зашел Бер Лагер. Хотя сегодня он, против обыкновения, и не жалуется, но все еще не может забыть акробатического номера, с которым выступал в Париже и Будапеште.

— Над этим надо поставить крест, Эрнст, — говорит он. — Кости трещат, ревматизм мучает. Уж я пытался, пытался, до потери сил. Все равно бесполезно.

— Что же ты собираешься предпринять, Бер? — спрашиваю я. — В сущности, государство обязано было бы платить тебе такую же пенсию, как и офицерам в отставке.

— Ах, государство! — пренебрежительно роняет Бер. — Государство дает только

тем, кто умеет драть глотку. Сейчас я разучиваю с одной танцовщицей несколько номеров. Такие, знаешь ли, эстрадные. Публике нравится, но это настоящая ерунда, и порядочному акробату стыдно заниматься такими вещами. Что поделаешь: жить-то ведь нужно…

Бер зовет меня на репетицию, и я принимаю приглашение. На углу Хомкенштрассе мимо нас проплывает в тумане черный котелок, а под ним — канареечно-желтый плащ и портфель.

— Артур! — кричу я.

Леддерхозе останавливается.

— Черт возьми, — восклицает в восторге Бер, — каким же ты франтом вырядился! — С видом знатока он щупает галстук Артура — великолепное изделие из искусственного шелка в лиловых разводах.

— Дела идут недурно, — торопливо говорит польщенный Леддерхозе.

— А ермолка-то какая, — все изумляется Бер, разглядывая черный котелок Артура.

Леддерхозе, порываясь уйти, похлопывает по портфелю:

— Дела, дела…

— А что твой табачный магазин? Ты уже простился с ним? — осведомляюсь я.

— Никак нет, — отвечает Артур. — Но у меня сейчас только оптовая торговля. Кстати, не знаете ли вы какого-нибудь помещения под контору? Заплачу любую цену.

— Помещений под контору не знаем, — отвечает Бер. — До этого нам пока далеко. А как поживает жена?

— Почему это тебя интересует? — настораживается Леддерхозе.

— В окопах, помнится, ты очень сокрушался, что она у тебя худа слишком. Ты ведь больше насчет дебелых…

Артур качает головой:

— Не припомню что-то. — Он убегает.

Бер смеется.

— До чего может измениться человек, Эрнст, верно? В окопах это был жалкий червь, а теперь вон какой делец! Как он похабничал на фронте! А сейчас и слышать об этом не хочет. Того и гляди, еще заделается председателем какого-нибудь общества «Добродетель и мораль».

— Ему, видно, чертовски хорошо живется, — задумчиво говорю я.

Мы бредем дальше. Плывет туман. Волк забавляется, скачет. Лица то приближаются, то исчезают. Вдруг, в белом луче света, блеснула красная кожаная шляпка и под ней лицо, нежно оттененное налетом влаги, отчего глаза блестят больше обычного.

Я останавливаюсь. Сердце забилось. Адель! Вспыхнуло воспоминание о вечерах, когда мы, шестнадцатилетние мальчики, прячась в полумраке у дверей гимнастического зала, ожидали появления девочек в белых свитерах, а потом бежали за ними по улицам и, догнав, молча, едва переводя дыхание, пожирали их глазами где-нибудь под фонарем; но девочки быстро убегали от нас, и погоня возобновлялась. А иной раз, завидев их на улице, мы робко и упорно шли за ними, шага на два позади, от смущения не решаясь заговорить, и лишь в последнюю минуту, когда они скрывались в подъезде какого-нибудь

дома, мы набирались храбрости, кричали им вдогонку «до свидания» и убегали.

Бер оглядывается.

— Я должен вернуться, — торопливо говорю я, — мне надо тут кое с кем поговорить. Сейчас же буду обратно.

И я бегу назад, бегу искать красную шляпку, красное сияние в тумане, дни моей юности — до солдатской шинели и окопов.

— Адель!

Она оглядывается:

— Эрнст!.. Ты вернулся?

Мы идем рядом. Туман ползет между нами, Волк с лаем прыгает вокруг нас, трамваи звенят, и мир тепел и мягок. Вернулось прежнее чувство, полнозвучное, трепетное, парящее, годы стерты, взметнулась дуга к прошлому, — это радуга, светлый мост в тумане.

Я не знаю, о чем мы говорим, да это и безразлично, важно то, что мы рядом, что снова звучит нежная, чуть слышная музыка прежних времен, эти летучие каскады предчувствий и томлений, за которыми шелком переливается зелень лугов, поет серебряный шелест тополей и темнеют мягкие очертания горизонта юности.

Долго ли мы так бродили? Не знаю. Я возвращаюсь назад один — Адель ушла, но словно большое яркое знамя веет во мне радость и надежда, полнота жизни. Я вновь вижу свою мальчишескую комнатку, зеленые башни и необъятные дали.

По дороге домой встречаю Вилли, и мы вместе отправляемся искать Бера. Мы уже почти нагнали его и видим, как он вдруг радостно бросается к какому-то незнакомому нам человеку и с размаху крепко хлопает его по плечу.

— Кукхоф, старина, ты как сюда попал? — Бер протягивает ему руку.

— Вот так встреча! Где довелось увидеться!

Кукхоф некоторое время смотрит на Бера, точно оценивая его:

— А, Лагер, не правда ли?

— Ну ясно. Вместе воевали на Сомме. Помнишь, как мы с тобой среди всей этой мерзости лопали пирожки, которые мне прислала Лили? Еще Георг принес их нам на передовые вместе с почтой? Чертовски рискованно было с его стороны, верно?

— Еще бы, конечно, — говорит Кукхоф.

Бер взволнован от нахлынувших воспоминаний.

— А Георга так-таки настигла пуля, — рассказывает он. — Тебя тогда уже не было. Пришлось ему расстаться с правой рукой. Нелегкая штука для него, — он ведь кучер. Верно, занялся чем-нибудь другим. А тебя куда потом занесло?

Кукхоф бормочет в ответ что-то невнятное. Затем говорит:

— Очень приятно встретиться. Как же вы поживаете, Лагер?

— Что? — оторопев спрашивает Бер.

— Как вы поживаете, говорю, что поделываете?

— «Вы»? — Бера словно обухом по голове хватили. С минуту он смотрит на Кукхофа, одетого в элегантное коверкотовое пальто. Потом оглядывает себя, краснеет, как рак, отходит. — Обезьяна! — только и говорит он.

Мне тяжело за Бера. Вероятно, впервые он сталкивается с мыслью о неравенстве. До сих пор мы все были солдатами. А теперь этакий вот самонадеянный малый одним-единственным «вы» вдребезги разбивает всю его непосредственность.

— Не стоит о нем думать, Бер, — говорю я. — Такие, как он, гордятся папашиным капиталом. Тоже, понимаешь, занятие.