Тени и зеркала
Шрифт:
В одну из ночей Тааль снова страдала бессонницей и тысячью неясных предчувствий. Мысли о нерождённом брате или сестре, о Неназываемых и их давних врагах с земли за морем смешивались, порождая нечто причудливое и пугающее. Ей казалось, что и тишина, разлитая в прозрачном прохладном воздухе, и иссиня-чёрный покров небес, прочерченный созвездиями, и мерцавшие в лунном свете очертания Лестницы твердят об одном на сотни ладов. Боясь потерять рассудок в этом безмолвном хоре, Тааль тихонько взобралась на край гнезда и раскинула крылья. Ветер подхватил её с надёжностью старого товарища, и она наконец расслабилась, отдаваясь на его волю.
Правильно, подсказало что-то внутри
Её принесло в рощицу, где росли фруктовые деревья и бежал весёлый родник. Тааль знала это место: именно здесь она частенько искала уединения — раньше, когда оно ещё не стало невыносимым. Особенно приятно тут бывало в жаркие дни: деревья создавали густую тень, родник журчал бодро и гостеприимно, точно рассказывал хорошую новость, а большие красные плоды наполняли воздух ароматом. Сами эти фрукты Тааль никогда не нравились — слишком приторны, с привкусом чего-то запретного, — а вот их запах почему-то поднимал ей настроение.
Она снизилась и подлетела к ручью, в шелесте которого среди ночи появились загадочные нотки. Неширокий, он вился полупрозрачной змейкой, скрываясь где-то между корней, и словно приглашал отведать своей прохлады. Тааль наклонилась к воде, предвкушая, как остудит жар в груди, но её отвлёк раздавшийся сверху шорох.
Вздрогнув, она вскинула голову. На одной из ветвей ближайшего дерева, клонившейся к земле под тяжестью плодов, уселся старый Фауран. Сначала Тааль подумала, что он спит, но потом услышала бессвязное бормотание, в котором было очень мало вразумительного. Видимо, старика тоже мучила бессонница, а стены гнезда давили, вот он и выбрался в тихое местечко подальше от Лестницы. В свете луны, что пробивался сквозь ветви, Тааль видела, как шевелится его сточившийся клюв. Её кольнула жалость и что-то похожее на неловкость: всё же она нарушила чужое уединение, тем более уединение старшего, что майтэ считают ужасной бестактностью. Но вскоре подумалось, что Фауран вряд ли вообще заметил её, как всегда, пребывая в собственной дряхлой вселенной, полусне-полуяви…
Однако в его бормотании Тааль вдруг уловила кое-что, от чего солнце в груди неистово вспыхнуло, заставив дрожь пробежаться по усталому телу. «Делира», — проскрипел старик. А потом ещё раз, и ещё. Он повторял имя её матери.
— Досточтимый Фауран, — окликнула она не по-своему тонким голосом. — Что Вы сказали?
— Делира… плохо… слышал… как… — и, неожиданно умолкнув, он принялся вяло поклёвывать алый плод, в темноте казавшийся чёрным. Тааль терпеливо подождала, но потом не выдержала:
— Что-что?
— Делира, говорю я… Делира… дитя… Как… она?
Каждый звук давался Фаурану с трудом, и он начал задыхаться — так, что ветка заколыхалась. Тааль была весьма удивлена: до сих пор она считала, что Фаурану требуется усилие, чтобы вспомнить имена даже ближайших родственников, не говоря уже о соседях.
— Плохо, досточтимый, — выговорила она, из последний сил борясь со своей болью. — Очень плохо.
— Ничего… не… хочет?
Тааль задумалась. Фраза была простая — Фауран и мог теперь выстраивать только такие, наверное, — но вместе с тем очень точно отражала происходящее. «Ничего не хочет». Пожалуй, это и есть главный признак её неведомой болезни — отсутствие желаний. Любых. В том числе желания жить.
— Ничего, — осторожно подтвердила она. Фауран издал глухой неприятный звук — похоже, смешок.
— Старая… болезнь… лечил… много… часто…
И речь снова сорвалась в неразборчивое, полубредовое
— Вы лечили что-то похожее? Вы знаете, что делать? — жадно спросила она, и Фауран отчётливо прошелестел:
— Алмазные водопады… целебная вода… теперь закрыты от нас…
— Алмазные водопады? — дрожа, переспросила Тааль. — Их вода может помочь, правда?
Но Фауран уже умолк окончательно: слышалось только тихое его сопение да поскрипыванье ветки. Тааль, охваченная невидимым пламенем, взмыла в воздух. Теперь она точно знала, что делать.
Гаудрун спала на прежнем месте, спрятав голову под крыло. В своих чёрных перьях она казалась кусочком ночи, маленьким и беззащитным. Тааль спикировала к ней сверху и, не помня себя, принялась тормошить клювом.
— Где? Что?… — Гаудрун встрепенулась, и перья её строптиво встопорщились; зелёные глаза по-хищному полыхнули в темноте. — Ну-ка прочь, тупое ты копыто! Только приблизься ко мне!..
Этот сонный выкрик был обращён явно не к Тааль, а к врагу-кентавру из сна, но Тааль всё-таки отшатнулась, не зная — пугаться или хохотать. Потому что, как ни крути, воинственность Гаудрун была забавна.
Порыв к смеху — пусть даже нервный — возник у Тааль впервые с того дня. Вообще её переполняла жаркая лёгкость, и каждый миг, проведённый вдали от неба, от дальнего пути, казался пыткой. Ответ нашёлся внезапно — такой простой ответ, всё время лежавший на поверхности…
— Это я, Гаудрун. Прости, что разбудила…
— Ох, — Гаудрун снизилась, всматриваясь в ночь. — Тааль? Ты чего? У вас снова что-то случилось?
— У меня случилось, — тихо подтвердила Тааль, сердце которой билось точно в каждом камне и каждой травинке вокруг. — Ты говорила, что завтра полетишь домой. Забери меня с собой, Гаудрун. Забери меня к Алмазным водопадам.
ГЛАВА XIII
Первым ощущением, настигшим Нитлота после чудовищной боли во всём теле, был страх. Какой-то первобытный, звериный ужас объял его, и он барахтался в объятиях кошмара, не отличая его от реальности. Он всё ещё был там, всё ещё видел ходячего мертвеца и то, что шло за ним, — безымянное, похожее на ворох теней. Оно было враждебно Нитлоту и всему, чему он служил, каждым своим движением; оно было вскормлено Хаосом и им же прислано — в этом не оставалось сомнений. Оно глумливо прошило Нитлота насквозь, вошло в его грудь и, изувечив тело, ослабило разум. Оно прикладывалось к его ранам и жадно тянуло кровь, давясь хохотом…
Разрушать, — то кричало, то шептало оно мужскими и женскими голосами, на всех известных Нитлоту языках. Убить! Убить!
Он видел свою Долину. Зеркала, разбитые вдребезги; объятые пламенем Меи-Зеешни и Меи-Валирни; дом учеников, осквернённый звоном оружия и нечестивым разгулом… Свергнутых Старшего и верховную жрицу, чьи волосы украшали ветви, и ручьи крови на вспаханной земле — пропитанной магией крови, которую он ценил дороже всего…
А главное — снова видел Ниамор, Ниамор в тот самый вечер. Свою ненавистную, невыносимую, отчаянно любимую сестру с ужасным характером — он видел в петле из ритуального защитного пояса. Этот чёрный узкий пояс он помнил даже наощупь, как и её ледяные руки, как и остановившиеся глаза цвета стали. Помнил погребальные песни сородичей, взлетавшие в ночные небеса, когда Ниамор провожали в э'шельто — мир-за-стеклом. А ещё помнил своё отчаяние — и ненависть.