Тени исчезают в полдень
Шрифт:
– Все, больше в нашей бригаде ничего нет, – ответил заведующий животноводством Егор Кузьмин в ответ на удивление председателя. – Может, и больше было, да… мог и увезти кто, место дальнее, глухое…
– Ну, это уж… Сроду воровства не было в районе, – возразил тогда Захар Кузьмину.
– Тут как хочешь думай. А кругом бескормица вот-вот начнется, – ответил Егор. – Давай для очистки совести еще раз проедем завтра по балкам.
Через день и в самом деле поехали. Лошади тонули в сугробах по брюхо, едва сворачивали с дороги, – тогда Захар и Егор по очереди становились на предусмотрительно
Так было везде, лишь за ущельем, возле Камышового озера, обнаружил одонья.
Захар шагал по улице мимо дворов колхозников. Женщины управлялись по хозяйству, хлопотали у дровяников, носились с подойниками из теплых, пахнущих свежим навозом стаек в сенцы. Из этих стаек голодного рева коров не было слышно, хотя повети колхозников и не ломились нынче, как в прошлые годы, от аржанца да пырея.
Несмотря на ранний час, у колхозного пригона маячил уже паромщик Анисим. Его «крейсер» на зиму разбирали, карбузы вытаскивали на берег, переворачивали вверх днищами, у старика теперь много времени было свободного. Собственно, оно все было свободное. Ежедневно по нескольку раз он обходил со своим костылем деревню, смотрел, нет ли где непорядку. Горе было тому, кто в этом непорядке был повинен. Старик честил его на всю деревню, не стесняясь в выражениях, а бывали случаи, что и пускал в ход костыль. Особенно частенько доставалось Егору Кузьмину. Егор боялся старика как огня и при его появлении куда-нибудь прятался. Доведенный до отчаяния, Кузьмин, говорят, ездил в районный суд с заявлением на старика, но заявление у Егора не приняли.
– Да меня по старости ни в какую тюрьму не возьмут, – узнав об этом, сказал дед Анисим. – А по тебе она плачет, рыжий черт. Коровы-то на катяхах спят. Тебя бы, толстомясого, на пуховички эти завалить.
Кузьмин жаловался председателю:
– Уймите старика. Ведь если сдачи дам, у него борода дыбом встанет.
– Вот тогда-то аккурат в тюрьму сядешь, – предупредил Кузьмина Захар. – Терпи уж… раз виноват.
Хозяйскую заботу о колхозных делах Анисим, к удивлению многих, стал проявлять сразу же, как вступил в артель. Он не гнушался никакого дела, работал даже с каким-то остервенением. Но, помня его прошлое, Анисиму не верили. Некоторые прямо говорили при случае:
– Контра – и все тут. Притаилась гадюка, клубком свернулась. Но попомни, Захар: выберет время, дождется, когда можно насмерть ужалить, – и прыгнет.
В душе председатель был вроде и согласен, но все же отвечал осторожно:
– Куда ему… Может, и прыгнул бы, да хвост прищемили.
– Вот-вот… Он выждет время, чтоб хвост можно было выдернуть.
Однажды кто-то в присутствии Захара спросил у Шатрова насмешливо:
– Что-то чересчур уж суетлив ты да угодлив, как молодуха в первые дни после свадьбы… Больно уж об артельном заботишься. По какой бы это причине, а?
Анисим Шатров глянул только одним глазом на Захара, скривил влажные, как у девки губы, промолвил:
– Я уже говорил одному как-то – без причины на мягком
Захар Большаков так и не понял до сего дня, почему Шатров на два разных вопроса двум людям ответил одинаково. Однако неприязнь к Анисиму с годами исчезла, потому что Шатров не только не пытался «выдернуть хвост», но засаживал его, если можно так сказать, еще глубже. Жил не очень-то устроенной холостяцкой жизнью. Но заботливее, чем иной родитель, воспитывал Марьину дочку.
Захар видел, что порой Анисиму приходилось очень туго и несладко. Но Шатров никогда не жаловался, никогда не просил помощи. Захар сам однажды решил помочь – от чистого сердца предложил в голодный, неурожайный год два пуда ржи. Но Анисим ответил кратко:
– Спасибо. Не надо.
– Не тебе же, ей… Марьиной дочке.
– Не лезь, сказал! – сорвался Анисим, тяжело задышав. А успокоившись, произнес опять мягко: – Спасибо, не надо.
Захар подумал и соврал:
– Это не от себя. От артели.
Анисим помолчал-помолчал и ответил:
– Ладно. Туго нам. Давай, Как случится возможность, отдам. – И снова заходила высоко его грудь. – А больше не лезь со своей заботой.
Хлеб Анисим вернул на другую же осень. И больше Захар не осмеливался вмешиваться в его дела.
Когда пришло время, Анисим так же тихо, без лишнего шума, выдал Марьину дочку за невидного зеленодольского парнишку. И опять зажили втроем потихоньку. Затем стали жить вчетвером – у Марьиной дочки перед самой войной родилась Иринка.
Со временем Анисим Шатров растерял силу, растерял волосы из бороды. Она превратилась у него в жиденькую белесую мочалку. Однако еще мог если не со всеми, то со многими потягаться в работе.
И только война опалила его безжалостно, обварила враз, как кипяток: в середине сорок второго погиб на фронте муж Марьиной дочки, а через год погибла и сама дочь, незаметно, без слез, отправившись на фронт мстить за своего мужа, за этого невидного зеленодольского парнишку. Очевидно, для нее он был самым видным на свете.
Так Анисиму Шатрову выпала доля одному воспитывать Ирину. И снова Анисим, теперь уже старый и хилый, заботился о девочке так, как не заботится иной отец. Правда, от помощи, которую частенько предлагал Захар, Шатров теперь не отказывался.
Работать старику было уже не под силу, но и без работы сидеть не мог. Однажды он пришел на перевоз, выгнал с парома костылем паромщика Илюшку Юргина. Тот завопил, кинулся с жалобой к Захару. Пришлось председателю идти на место происшествия и разбираться.
– Да об его лоб еще поросят можно бить, а он, ишь ты, паром отвязывать да привязывать приволочился, – заявил Анисим.
С тех пор старик Шатров каждое утро работает паромщиком. А зимой ходит со своим костылем по деревне, объявляясь иногда в самых неожиданных местах.
Сейчас рядом с Анисимом у пригона стоял еще кто-то. Подойдя поближе, Большаков узнал редактора районной газеты Петра Ивановича Смирнова, приехавшего в колхоз, видимо, еще ночью.
– Плохо, Захар Захарович? – спросил Смирнов, ответив на хмурое приветствие председателя.