Тени минувшего
Шрифт:
Новая, более ранняя редакция «Записок» Екатерины о деле Батурина также дает более подробные и более интересные сведения, характеризующие и великого князя Петра Феодоровича, и императрицу Елисавету. «Мне показалось, — пишет Екатерина: — что великий князь признавался мне только наполовину и боялся сказать мне все из страха, чтобы я не осудила его неосторожности. Мне стало жаль его за то страдание, которое он испытывал; я старалась его утешить, но это дело в продолжение двух-трех недель его все-таки очень мучило; когда же он увидел, что ему вовсе об этом не говорили, и что дело это не имело для него дурных последствий, он его понемногу позабыл. Несколько лет спустя после моего восшествия на престол, это дело попалось мне в руки: я нашла его среди бумаг императрицы Елисаветы; оно было ей передано, чтобы ее величество постановила о нем свое решение» [29] . Оно было очень объемисто, и вследствие этого императрица до самой своей смерти не имела о нем правильного представления: она, наверно, его не прочла. Дело это было, быть может, одним из самых серьезных в ее царствование, хотя оно было затеяно безрассудно и неосторожно и, говоря без обиняков, это был заговор по всей форме; Батурин убедил сотню своего полка присягнуть великому князю, он уверял, что получил на охоте согласие этого князя на возведение его на престол. На пытке он признался в своих сношениях с этим князем чрез посредство его егерей; на него донес гренадер, которого он старался привлечь на свою сторону; егеря были уличены в том, что дали возможность великому князю с ним познакомиться, но, впрочем, допрошены они были только слегка. Когда я сопоставляю процесс с теми страхами, которые на моих глазах испытывал великий князь, и с тем, что он при мне говорил, я не сомневаюсь, что он знал обо всем (je ne doute pas qu’il n’e^ut connaissance du tout), и что егеря не захотели или не посмели оговорить его настолько, насколько этого требовала истина. Хотя я не думаю, чтобы императрица когда-либо узнала все, тем не менее она была достаточно осведомлена, чтобы утратить тот остаток доверия к нему, который она еще имела. После этого происшествия она перестала целовать ему руку, когда он подходил целовать ее руку, а в следующем году дала почувствовать свой гнев, хотя и косвенным образом… С этого времени я стала замечать, как в уме великого князя росла жажда царствовать;
29
Спустя двадцать лет, Екатерина забыла об этом и в позднейшей редакции «Записок» писала: «я не читала и не видела этого дела» (там же, 291). Между тем в делах Тайной канцелярии не сохранилось дела, о котором говорит Екатерина, а существует лишь дело 1763 г. о сторонниках Батурина, что дало Соловьеву повод ошибочно отнести самый заговоре к этому же году. Возникает интересный вопрос, все ли документы по делу Батурина сохранились до настоящего времени, признавая, что факты, сообщаемые Екатериной, обыкновенно подтверждаются при проверке. — Дело Батурина у Соловьева, XXIV, 766–768.
30
Там же (ред. 1771 г.), 170–172.
Счастливое для великого князя окончание Батуринского дела было, без сомнения, следствием возраставшего влияния Шуваловых, которые, в противовес Бестужеву, опиравшемуся на поддержку супруга императрицы, графа Алексея Григорьевича Разумовского, искали случая заручиться расположением великокняжеской четы. Именно во время этого пребывания своего в Москве императрица Елисавета избрала себе нового фаворита Ивана Ивановича Шувалова, камер-пажа Екатерины, пользовавшегося ее вниманием за редкое в то время качество — любовь к просвещению, и назначила его 4 сентября 1749 года своим камер-юнкером. Двоюродные братья Шувалова, графы Петр и Александр Ивановичи Шуваловы, стали собирать вокруг себя партию, враждебную Бестужеву и Разумовскому, и великокняжеская чета, подвергавшаяся надзору и преследованиям канцлера в лице Чоглоковых, естественно являлась союзницей партии Шуваловых. Как начальник Тайной канцелярии, граф Александр Иванович не стал раздувать Батуринского дела, что могло быть полезно только Бестужевской партии и укрепить положение Бестужева, и даже выслал за границу немецких егерей великого князя, замешанных в этом деле, очевидно, с целью, чтобы оно не могло быть возбуждено вновь. Но и того, что узнала императрица Елисавета о заговоре Батурина, было достаточно, чтобы племянник сделался ей противен. Не желая поднимать вопроса о виновности Петра Феодоровича, она захотела, однако, дать ему почувствовать его ничтожество, но, как женщина, сделала это по поводу таких мелких провинностей наследника престола, что несоразмерность между виной и наказанием бросалась в глаза каждому, и великий князь, обиженный и подавленный нравственно, не понял преподанного ему урока. Дело началось уже по возвращении в Петербург всего двора, вследствие отказа великого князя идти в баню, что предложено было ему Чоглоковой, чтобы доставить этим удовольствие ее величеству. Чоглокова увидела в этом недостаток уважения к императрице и спросила великого князя, знает ли он, что императрица может заключить его в крепость за ослушание ее воли. «Великий князь, — рассказывает Екатерина, — задрожал при этом и, в свою очередь, спросил ее, говорит ли она от своего имени, или от имени императрицы. Чоглокова возразила ему, что она предупреждает его о последствиях, которые могло иметь его безрассудное поведение, и что если он желает, то императрица сама повторит ему то, что она, Чоглокова, только что ему сказала: ведь ее величество не раз уже угрожала ему крепостью, имея на то, по-видимому, свои основания, а ему следовало помнить о том, что случилось с сыном Петра Великого вследствие его неповиновения. Тут великий князь стал сбавлять тон и сказал ей, что он никогда бы не поверил, что он, герцог Голштинский и, сам владетельный князь, которого заставили приехать в Россию вопреки его воле, мог здесь подвергаться опасности такого постыдного с ним обращения, и что, если императрица не была им довольна, то ей оставалось только отослать его обратно на родину. После этого он задумался, стал большими шагами ходить по комнате и потом начал плакать, после чего он вышел; при этом оба, он с одной стороны, а Чоглокова с другой, послали друг другу еще несколько ругательств»… «Я заключаю, — прибавляет Екатерина: — что разговор этот был в связи с делом Батурина, заключавшиеся в нем намеки были с расчетом направлены на то, чтобы дать почувствовать великому князю все его неразумие. На следующий день Чоглокова вернулась и сказала великому князю, что она передала императрице о сцене вчерашнего вечера, и что он упорно отказывался сходить в баню, на что ее величество сказала: «ну, так если он столь непослушен, то я больше не буду целовать его проклятую руку». Великий князь возразил на это: «это в ее воле, но в баню я не пойду; я не могу выносить ее жары». С тех пор несколько раз пытались убедить его сходить в баню, но все попытки были безуспешны, и он постоянно упорствовал в своем нежелании ходить туда. Но при каждой такой попытке он неизменно вспоминал, что по случаю бани ему угрожали крепостью; других причин он вовсе не подозревал, а потому и не дали ему об этом догадаться, а он и не подумал отгадать их сам, но если, действительно, таково было намерение, то, мне кажется, его привели в исполнение как нельзя более неудачно» [31] .
31
Там же (ред. 1771 г.), 181–184.
Тогда же великий князь окончательно оттолкнул от себя сердце Екатерины: он ухаживал в то время за принцессой Курляндской Екатериной Ивановной, дочерью Бирона, которая была очень умна, имела чудесные глаза, но была не только кривобока, но даже горбата. «Впрочем, — замечает Екатерина, — это не могло быть недостатком в глазах одного из принцев Голштинского дома, которых в большинстве случаев никакое телесное уродство не отталкивало… Великий князь совсем скрывал от меня эту склонность, но все-таки сказал мне, что это была только прекрасная дружба. Я охотно этому поверила; впрочем, я знала, что это дальше перемигиваний не пойдет, в виду особенностей названного господина, которые были все те же, хотя прошло уже около пяти лет, когда мы были женаты». Но однажды вечером, придя в комнату Екатерины после ужина, на котором он сильнее, чем прежде, ухаживал за Бирон, и на котором Екатерины не было по нездоровью, великий князь, очень пьяный, лег в постель и разбудил жену, чтобы поговорить с ней о прелестях предмета своего ухаживания. «Раздраженная недостатком внимательности, какой этот человек, действительно пьяный, выказывал ко мне, разбудив меня, чтобы занимать столь мало приятным для меня разговором, я ответила ему несколько слов, в которых чувствовалось раздражение, и притворилась, что засыпаю. И то и другое его обидело: он несколько раз ударил меня очень сильно локтем в бок и повернулся ко мне спиной, после чего заснул. Я проплакала всю ночь, но не подумала сказать об этом кому-либо хоть слово» [32] .
32
Там же (ред. 1771 г.), 177 и 186.
И в то же время императрица, жаждавшая иметь внука, опять возбудила вопрос о бесплодии великой княгини. Возвратившись однажды в свои покои с придворного куртага, Екатерина, едва успев раздеться, увидела у себя Чоглокову. «Она сказала мне, — пишет Екатерина: — что ее величество нашло мое платье некрасивым и велела мне передать, чтобы я никогда больше не являлась перед ней в таком платье и с такой прической, и что, кроме того, она гневалась на меня за то, что я, будучи замужем четыре года, не имела детей, что вина в этом лежит исключительно на мне, что, очевидно, у меня в телосложении был скрытый недостаток, о котором никто не знал, и что поэтому она пришлет мне повивальную бабку, чтобы меня осмотреть. Великий князь, случайно находившийся в моей комнате, был свидетелем всего этого разговора. Я отвечала по поводу туалета, что последую в точности приказаниям ее величества, что же касается второго пункта, то я сказала, что так как ее величество была во всем повелительница, а я в ее власти, то я ничего не могла противопоставить ее воле. Великий князь на этот раз стал на мою сторону: чувствовал ли он, что вина не моя, или с своей стороны счел себя обиженным, но он резко ответил Чоглоковой по поводу детей и осмотра, и разговор между ними принял очень бурный характер: они высказали друг другу всевозможные горькие истины; я тем временем плакала и дала им наговориться. Чоглокова вышла очень рассерженная и сказала, что все передаст ее величеству. Владиславова, видя мои слезы, захотела узнать их причину; я рассказала ей обо всем, что произошло, и об оскорблении, которое мне угрожало. Владиславова нашла, что этот поступок императрицы по отношению ко мне был несправедлив, и прибавила: «Как же вы можете быть виноваты в том, что у вас нет детей, когда вы еще девица; императрица не может этого знать, и Чоглокова большая дура, что передает вам такие разговоры; ее величество должна была бы обвинять своего племянника и самое себя, женив его слишком молодым». Между тем я, долго спустя, узнала, что граф Лесток советовал императрице только тогда женить великого князя, когда ему будет 26 лет, но императрица не последовала этому совету. Владиславова утешала меня и дала мне понять, что она доведет до сведения императрицы об истинном положении вещей, как она его понимала».
Чоглоковы уже не пользовались тем значением, какое они имели прежде. Виною этому был сам Чоглоков, позволивший себе вступить в связь с одной из фрейлин великой княгини; за это он едва не поплатился своим местом. Вместе с тем Шуваловы, пользуясь преобладающим своим влиянием на императрицу, всячески преследовали их, как креатур Бестужева. Поэтому Чоглоковы смирились и старались установить между собою и великокняжеской четой добрые отношения. Екатерина первая пошла им навстречу, проигрывая в фараон большие деньги Чоглоковой, до страсти любившей азартную игру, и лаская ее детей. Можно было вздохнуть свободнее. И Петр Феодорович воспользовался этой свободой, предаваясь играм и попойкам среди своей прислуги, а великая княгиня — расширению своего образования и кругозора, читая лучшие произведения современной европейской литературы. От чтения романов она перешла к изучению истории, политики, законодательства; с новыми течениями французской философии, во многом отвечавшей ее свободному, холодному уму, познакомилась она прежде всего в произведениях Вольтера.
И это широкое самообразование шло рука об руку с невольным изучением школы практической жизни, ее окружавшей, со всей ее пошлостью и низменностью, закаляя в ней силу воли и давая опыту широкие теоретические основы. Разумеется, нельзя утверждать, чтобы опыт этот, столь грустный, внушал ей высокое мнение о людях, а принципы «вольтерианской» философии, изучаемой без надлежащей подготовки и руководства, были здоровой пищей для ума юной Екатерины, но ее здравый, холодный ум всегда был выше ее темперамента, и она не вдавалась в крайности. Из «Записок» ее видно, до какой степени она владела собой при самых тяжелых обстоятельствах, умея быть на уровне всех и каждого и находя выход из самого затруднительного положения. Лучшим доказательством ума Екатерины было то, что никто из окружающих ее в это время не
33
«Р. Арх.», 1881. 1, 390.
«На первом маскараде, танцуя со мной, — рассказывает Екатерина, — он стал мне говорить, что имеет сказать мне тысячу вещей и потому просит назначить ему на минуту свидание у меня в комнате или где я это найду удобным. Я отвечала ему, что это совершенно невозможно, что мои комнаты совершенно недоступны, и что я также не могу выходить из них. Он мне сказал, что переоденется, если это нужно, лакеем, но я наотрез отказалась, и дело остановилось на переписке» [34] . Но уже в следующем году Екатерина заметила, что камергер Сергей Васильевич Салтыков, недавно женившийся на девице Балк, стал бывать при дворе чаще обыкновенного. Он вкрался в дружбу к Чоглоковым, угождая их слабостям и бывая у них чуть не каждый день, дал, наконец, понять Екатерине, какая была причина его посещений. «Я не сразу ответила, — говорит Екатерина: — когда он снова стал говорить со мною о том же, я спросила его, на что же он надеется? Тогда он стал рисовать мне столь же пленительную, сколько полную страсти картину счастья, на какое он рассчитывал. Я ему сказала: «А ваша жена, на которой вы женились по страсти два года тому назад, в которую вы, говорят, влюблены, и которая любит вас до безумия, — что она об этом скажет?» Тогда он мне стал говорить, что не все то золото, что блестит, и что он дорого расплачивается за миг ослепления. Я приняла все меры, чтобы заставить его переменить эти мысли; я простодушно думала, что это мне удастся: мне было его жаль. К несчастью, я продолжала его слушать; он был прекрасен, как день, и, конечно, никто с ним не мог сравниться ни при большом дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приемов, какие дают большой свет и особенно двор. Ему было 26 лет; вообще и по рождению, и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся. Свои недостатки он умел скрывать; самыми большими из них были склонность к интриге и отсутствие строгих правил; но они тогда еще не развернулись на моих глазах. Я не поддавалась всю весну и часть лета; я видела его почти каждый день; я не меняла вовсе своего обращения с ним, была такая же, как и всегда и со всеми; я видела его только в присутствии двора или со всеми. Как-то раз, чтобы отделаться, я сказала ему, что он не туда обращается, и прибавила: «Почем вы знаете, может быть, мое сердце занято в другом месте?» Эти слова не отбили у него охоты, а, наоборот, я заметила, что преследования его стали еще жарче. При всем этом о милом супруге и речи не было, ибо это было дело известное и знакомое, что он не любезен даже с теми, в кого он был влюблен, а влюблен он был постоянно и ухаживал за всеми женщинами; только та, которая носила имя его жены, была исключена из круга его внимания» [35] .
34
«Записки» (ред. 1790 и 1791), 328.
35
Там же, 328 и 329.
Виновником сближения своего с Салтыковым Екатерина считала именно «милого своего мужа». «Когда я приехала в Россию, — говорит она, — и затем в первые годы брачной жизни сердце мое было бы открыто великому князю; стоило ему лишь пожелать хоть немного сносно обращаться со мною [36] ; вполне естественно, что, когда я увидела, что из всех возможных предметов его внимания я была тем, которому его императорское высочество оказывал его меньше всего именно потому, что я была его женой, я не нашла этого положения ни приятным, ни по вкусу, и оно мне надоедало и, может быть, огорчало меня. Это последнее чувство, чувство горя, я подавляла в себе гораздо сильнее, чем все остальные; природная гордость моей души и ее закал делали для меня невыносимой мысль, что я могу быть несчастна… Я нравилась, следовательно, половина искушения была уже налицо, и в подобном случае от сущности человеческой природы зависит, чтобы не было недостатка и в другой половине, ибо искушать и быть искушаемым очень близко одно к другому, и, несмотря на самые лучшие правила морали, запечатленные в голове, когда в них вмешивается чувствительность, как только она проявится, оказываешься уже бесконечно дальше, чем думаешь, и я еще до сих пор не знаю, как можно помешать этому случиться» [37] .
36
Ту же самую мысль, много лет спустя, Екатерина повторяет в письме к г-же Бьелке: «поистине я очень любила бы своего мужа, если бы представлялась тому возможность и если б он был так добр, что желал бы этого» (s’il avait eu lа bont'e de le vouloir). Сб. И.Р.О., VII, 10.
37
Там же, 446. — «Правду сказать, я никогда не считала себя чрезвычайно красивой, но я нравилась, и полагаю, что в этом и была моя сила» (315).
В действительности Салтыков едва ли отвечал портрету, нарисованному Екатериной, и впоследствии она сама разочаровалась в нем, но, без сомнения, он был заметен в обществе, окружавшем Екатерину: «по части мужчин императрица в то время с особенною заботливостью старалась заполнить наш двор всем, что она могла откопать наиболее бестолкового, и когда она случайно ошибалась в своем выборе, тотчас же изгонялся тот кривой, который казался королем среди этих слепых» [38] . Но Салтыков по отцу и матери, оказавшим Елизавете огромные услуги при ее восшествии на престол, пользовался вниманием императрицы, имел при большом дворе влиятельные связи и обладал недюжинной способностью к интриге. Сблизившись с Екатериной, он, несомненно, сделался ее главным руководителем и советником в сфере, где прежде она, вследствие полного своего одиночества, играла лишь пассивную роль, тем более, что он умел вкрасться в доверие Чоглоковых и в полной мере пользовался дружбой великого князя. Салтыков знал характер супружеских отношений великокняжеской четы и должен был заботиться о том, чтобы скрыть свою связь с великой княгиней; положение осложнялось тем, что Чоглоков сам стал ухаживать за великой княгиней, и один из камердинеров великого князя, Брессан, передал Салтыкову слова великого князя: «Сергей Салтыков и моя жена обманывают Чоглокова; уверяют его, в чем хотят, а потом смеются над ним». Как бы то ни было, но снова возник вопрос о неплодии великой княгини. Так как Екатерина очень любила кататься верхом в особом костюме, по-мужски, то летом 1762 г. императрица заметила Чоглоковой, что манера Екатерины ездить верхом мешает ей иметь детей, и что ее костюм совершенно неприличен. Лишь теперь Чоглокова оказалась в возможности сообщить императрице, что «для того, чтобы иметь детей, тут вины нет, и что хотя их императорские высочества живут в браке с 1745 г., а между тем причины не было». Тогда ее императорское величество стала бранить Чоглокову и сказала, что она взыщет с нее за то, что она не старается усовестить на этот счет заинтересованные стороны; вообще она проявила сильный гнев и сказала, что муж ее — колпак, который позволяет водить себя за нос соплякам».
38
Там же (р. 1771 г.), 189. М. de Saltykof est un homme vain et un petit-ma^itre rasse, c’est-`a-dire un homme ignorant, sans gout et sans m'erite», доносил о нем французский посланник маркиз Лопиталь. Waliszewski: Le roman d’une Imp'eratrice, 86.
Все это сообщено было Чоглоковыми в одни сутки доверенным лицам [39] . Эти слова императрицы заставили Салтыкова и друга его, камергера Льва Нарышкина, на время уехать из Москвы, а между тем Чоглокова, чрез Брессана, познакомила Петра Феодоровича с вдовой известного художника — портретиста Грот, внушив ей заранее, чего от нее хотят. В то же время приняты были меры для лечения великого князя. «Салтыков, — говорит Екатерина, — побуждал Чоглокова предпринять то, на что он уже составил свой план, заставив ли великого князя прибегнуть к медицинской помощи или как иначе». Чоглокова, которая вовсе не считала чувства своего мужа (к Екатерине) столь чистыми, покровительствовала чувствам Салтыкова, чтобы сделать пакость своему мужу, и старалась для той же цели, чтобы причинить ему досаду. Наконец, крайняя невинность великого князя сделала то, что ему должны были приискать женщину. Выбор пал на вдову одного живописца, Грот [40] . «Я хорошо замечала, что Чоглокова была очень занята, но я не знала чем, когда, наконец, Сергей Салтыков вернулся из своего добровольного изгнания и сообщил мне приблизительно, в чем дело. Наконец, благодаря своим трудам, Чоглокова достигла цели, и когда она уверена была в успехе, то предупредила императрицу, что все шло согласно ее желаниям [41] . По сведениям, шедшим от самого Салтыкова, эти рассказы Екатерины подтверждаются по существу, но обставляются большими подробностями: «Toute la Cour 'etait `a un grand bal. L’Imp'eratrice, passant pr`es m-me de Narischkin, belle-soeur de Soltikow, qui alors 'etait grosse et qui causait avec M. de Soltikow, dit `a cette dame qu’elle devrait communiquer un peu de sa vertu `a la grande-duchesse. Elle lui r'epondit que la chose ne serait pas si difficile et que si elle voulait lui donner aussi bien qu’`a M. de Soltikow la permission d’y travailler, elle osait l’assnrer qu’on pourrait r'eussir. L’Imp'eratrice demanda des 'eclaircissements; madame de Narischkin l’instruisit de l’'etat du Grand-Duc et des moyens dont on pourrait у rem'edier, elle ajouta que M. de Soltikow avait toute sa confiance, et qu’il pouvait l'y d'eterminer. Non seulement l’Imp'eratrice у consentit, mais elle fit conna^itre que ce serait lui rendre un grand service.
39
«Записки», 332.
40
Там же (ред. 1768 г.), 496.
41
Там же (ред. 1790–1791 г.), 334.