Тени Солнца (Наемник) (Другой перевод)
Шрифт:
Кто-то рассмеялся, потом голос Джозефа нерешительно вступил, набирая силу. Мощный бас М’пофу подхватил мелодию, создавая фон для высокого, вибрирующего тенора. В темноте люди стали хлопать и раскачиваться в такт барабанным ударам.
Шермэйн уже не дрожала, только теснее прижалась к Брюсу.
«А теперь нужен свет, — подумал он. — Ночник для детей, которые боятся темноты и барабанного боя».
Вместе с Шермэйн он перешел на противоположную сторону лагеря.
— Сержант Жак.
— Да, капитан.
— Прочешите окрестности прожекторами.
— Oui,
Ответ прозвучал уже не так уныло. Брюс знал, что для прожекторов есть две запасные батареи, по восемь часов работы каждая: хватит на сегодня и на завтрашнюю ночь.
С противоположных концов лагеря темноту рассекли белые плотные снопы света, ударили в стену леса и, отразившись, слабо осветили лица обитателей лагеря. Брюс посмотрел на свой отряд. «Теперь все в порядке, — подумал он, — призраки ушли».
— Браво, Бонапарт, — сказала Шермэйн.
Люди вокруг улыбались, глядя, как он обнимает девушку. Керри хотел было убрать руку, но остановил себя. «К черту все, пусть отвлекутся», — решил он и повел Шермэйн к «форду».
— Устала? — спросил он.
— Немного, — кивнула она.
— Я опущу тебе кресло и завешу окно одеялом — так, наверное, уютнее.
— Ты не уйдешь?
— Я буду около машины. — Он отстегнул ремень, на котором носил пистолет. — Теперь он твой.
Ремень, даже застегнутый на самую последнюю дырочку, сползал с тонкой талии Шермэйн, и пистолет болтался почти у колена девушки.
— Орлеанская дева, — подначил Брюс.
Шермэйн состроила ему рожу и забралась на заднее сиденье «форда».
Спустя некоторое время она тихо позвала:
— Брюс.
— Да?
— Проверяю, здесь ли ты. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Шермэйн.
Брюс лежал на одеяле и чувствовал, как по телу стекает пот. Пение уже давно стихло, но барабаны в джунглях гремели без устали. Лучи прожекторов метались туда-сюда, иногда освещая лагерь. Вокруг раздавалось сонное дыхание солдат, прерываемое храпом, приглушенным кашлем или бормотанием.
Керри не мог заснуть. Он курил, подложив под голову руку и глядя на брезентовый навес. События предыдущих четырех дней пролетали в сознании: обрывки разговоров, умирающий Андрэ, Бусье с женой, взрывы гранат, липкая кровь на руках, насилие и страх. Брюс повернулся на бок, затушил сигарету и закрыл глаза руками, словно пытаясь защититься от воспоминаний, которые разворачивались перед мысленным взором, как пленка в гигантском кинопроекторе, беспорядочно и бессмысленно, навевая ужас. Отчего-то вспомнилась отвратительная муха, сидящая на руке и злорадно потирающая лапки. Керри замотал головой.
«Я схожу с ума, — подумал он. — Это нужно остановить».
Он сел, подтянув колени к груди, и образы померкли. Ему стало грустно и одиноко. Невыносимо одиноко… Казалось, что он стал маленьким и беззащитным.
«Сейчас заплачу, — подумал он. — Слезы уже в горле». И, как обиженный ребенок, который забирается к маме на колени, Брюс Керри залез в салон «форда»,
— Шермэйн! — прошептал он, пытаясь отыскать ее в темноте.
— Брюс, что случилось? — встревоженно спросила девушка. Судя по всему, она тоже не спала.
— Где ты? Где? — испуганно повторял он, в темноте ощупывая сиденье автомобиля.
Шермэйн неуклюже подтянула Брюса к себе.
— Обними меня, Шермэйн! Умоляю, обними…
— Милый мой, что случилось? — взволнованно спросила она.
— Просто обними меня, Шермэйн. Ничего не говори. — Он прижался к ней, уткнулся лицом в шею. — Ты мне так нужна… О Господи, как ты мне нужна!
— Брюс!
Пальцы Шермэйн скользнули ему на голову и шею, поглаживая и успокаивая. Девушка стала ритмично раскачиваться, убаюкивая его, словно младенца. Постепенно напряженное тело Керри расслабилось, и он глубоко вздохнул — порывисто и резко.
— Мой Брюс, мой Брюс!
Шермэйн подняла рубашку и — в инстинктивном, извечном материнском порыве — дала ему грудь. Он припал к ней губами, а Шермэйн, обняв его за шею, склонила над ним голову, и ее длинные волосы закрыли их обоих. Ощущая его сильное тело, чувствуя потягивание сосков и осознавая, что дает силу любимому мужчине, она поняла, что раньше не знала счастья.
Брюс напрягся.
— Да, да, да… — с томлением шептала Шермэйн.
Жадные губы целовали ее. Он склонился над ней, уже больше не ребенок, а взрослый мужчина.
— Ты такая красивая, такая теплая, — хрипло сказал он, и Шермэйн содрогнулась от силы своего желания.
— Скорее, Брюс…
Настойчивые, сильные и ласковые руки искали и находили.
— Скорее, Брюс, скорее… — Шермэйн подалась ему навстречу.
— Тебе будет больно.
— Нет… Я хочу боли… — Внутри ее все напряглось, и она нетерпеливо вскрикнула: — Давай! — И потом: — Ай, жжется!
— Я остановлюсь.
— Нет!
— Милая моя, не…
— Да… О-о… Не могу больше, Брюс… Ты коснулся моего сердца… — Она забарабанила сжатыми кулачками ему по спине.
Туда, туда, в упругую, неохотно поддающуюся плоть… Потом назад и опять вперед… дотрагиваясь до сущности мироздания; скользя назад и снова вперед… тронув ее, откатываться назад… а потом все сначала… Медленно довести себя до жгучего изнеможения, почти до боли, — и падать, падать, падать…
— Я лечу… О Брюс! Брюс!
И вместе — в бездну… И ничего нет… Ничего — ни времени, ни пространства, ни конца…
Ничего — и все. Сразу.
В джунглях неутомимо били барабаны.
Шермэйн уснула, положив голову на руку Брюса и уткнувшись лицом ему в грудь. Он не спал, вслушиваясь в ее дыхание — тихое, нежное, почти неслышное, если не прислушиваться. «Или не любить, — подумал он. — Да. Я люблю эту женщину, и в этом я должен быть честен перед ней и перед собой. Я больше не переживу того, что случилось со мной в прошлый раз. И именно потому, что люблю ее, я не позволю ей вступить в нежеланный брак. Лучше закончить все сейчас, если нет силы продолжать».