Теория и методология зарубежного литературоведения: учебное пособие

Турышева Ольга Наумовна

Новое, современное измерение «старомодной» (по определению А. Козлова) концепции Хирша придает признание им того факта, что произведение вовсе не является носителем единственного определенного смысла. Хирш разделяет мнение деконструктивизма о том, что смысл произведения множественен и может быть выражен в различных герменевтических трактовках. Но, по Хиршу, смысловая множественность произведения не бесконечна, а ограничена, исчерпаема в силу того, что в произведении существует единый и твердый центр, его «оригинальное ядро» – авторская интенция. Установка на реконструкцию этого центра поможет герменевту преодолеть произвол в интерпретации и приблизиться к толкованию, соответствующему авторскому замыслу. Соответствующему, но не тождественному: Хирш понимает, что тождественное понимание текста неосуществимо. Полностью преодолеть субъективизм при трактовке произведения герменевт не способен,

ведь он всегда является носителем индивидивидуального опыта и принадлежит к конкретной культурной традиции.

Таким образом, Хирш соединяет Шлейермахера с Гадамером: установка на реконструкцию авторского замысла сопровождается у него признанием неизбежного субъективизма в интерпертации, который, впрочем, вполне может быть ограничен идеей наличия в произведении твердого центра. Исходя из этого получается, что единственно правильное понимание невозможно, но вполне осуществимо толкование, в той или иной степени адекватное «оригинальному ядру» произведения.

Хирш видит возможное методологическое осуществление такого толкования на почве двухэтапного исследования текста. Первый этап – интуитивное «предсказание» смысла произведения, которое формируется на основе изучения биографии автора, историко-культурного и литературного контекста его творчества, второй этап – собственно интеллектуальная интерпретация, основанная на внутритекстовом анализе произведения.

§ 2. Трансформация поэтологической традиции: генетическая критика

Генетическая критика оформляется во французском литературоведении начиная с 70-х годов XX в. Как критическая теория, она, с одной стороны, вступает в полемику с постструктуралистским определением текста, а с другой стороны, опирается на теорию письма, разработанную в рамках постструктурализма.

Полемика генетической критики с постструктурализмом вылилась в обоснование нового объекта филологического изучения. Таковым в рамках генетической критики является так называемый авантекст – совокупность черновиков и рукописей, предшествующих окончательному оформлению писательского текста. Именно с авантекстом связывается представление о творчестве как процессе «открытого» письма, в рамках которого происходит проникновение в создаваемый текст самых разных других текстов и игра принципиально незавершенных его вариантов.

При выделении рукописей и черновиков в самостоятельный объект изучения сам текст (т. е. завершенный автором окончательный вариант произведения) понимается традиционно для поэтики: как целостный и эстетически оформленный объект авторских усилий. При этом он сам (текст) не фигурирует в качестве предмета анализа, так как, повторим, изучается собственно процесс письма: процесс становления текста, процесс трансформации авторской мысли от чернового наброска до белового автографа. Некоторые исследователи не считают возможным рассматривать генетическую критику как область поэтики, так как ее объектом является не завершенный текст, но его «диахроническое развитие» (И. Стаф).

С другой стороны, такой подход закрепляет представление о тексте как носителе определенного (а не бесконечного) спектра семантических возможностей, ведь текст рассматривается не в своем отношении к бесконечной множественности любых других текстов, попавших в поле видения интерпретатора, а в своем отношении к своим собственным вариантам, в своем отношении к своей собственной истории. Недаром в рамках генетической критики осуществляется полемика с концепцией смерти автора: как пишет А. Грезийон, авантекст есть «пространство, где рождается автор». При таком подходе вновь возвращается идея автора как центра произведения, что, в свою очередь, повышает степень достоверности интерпретации. Семантика произведения также мыслится как множественная, но при этом как ограниченная логикой развития авторского замысла, реконструируемой в процессе исследования аван-текста.

§ 3. Актуализация социологической парадигмы

Так называемый социологический поворот в критике последних десятилетий также непосредственно связан с кризисом постструктуралистской теории. Актуализация социологии литературы была вызвана полемикой с постструктуралистским решением проблемы соотношения текста с внетекстовой реальностью. Напомним, что в рамках постструктурализма литературный текст осмысляется как принципиально нереферентный, никак не соотносящийся с настоящей действительностью, не способный ее отражать и не имеющий никакого отношения к реальному положению вещей. В полемике с таким пониманием характера взаимоотношений литературы с жизнью складываются те подходы, с формированием которых и принято связывать «социологический поворот»

в современном литературоведении. В американской критике это «новый историзм», создателями которого считаются Стивен Гринблатт и Луи Монроуз, во французском – социоанализ Поля Бурдье. Последовательно обратимся к теории и методологии того и другого направления.

Новый историзм, исходя из идеи референтности литературного текста, дает ей достаточно специфическое обоснование. С одной стороны, теоретики нового историзма опираются на традицию «старого» культурно-исторического литературоведения, заложенную еще в конце XIX в. В рамках этой теоретической опоры текст трактуется как отражающий реальность и насыщенный историческими реалиями. Новый историзм выразил эту идею в формуле «текст историчен».

С другой стороны, текст не только отражает жизнь, он «творит», создает историческую реальность. Выдвигая эту идею, «новые истористы» имеют в виду, во-первых, что история представляет собой не что иное, как совокупность самых разных текстов. В рамках этой логики вникнуть в события прошлого вне обращения к текстам о них невозможно, ведь истории, не пропущенной сквозь текстовое оформление, не существует.

Во-вторых, идея того, что текст творит историю, в логике ньюистористов подразумевает, что историческое событие часто складывается и разворачивается под воздействием тех или иных текстов. Такого рода факты оформляются в тезис «история текстуальна».

Итак, теорию нового историзма образует идея о том, что текст историчен, а история текстуальна. Текстуальность жизни и историчность текста и составляют предмет нового историзма. Изучая самые разные взаимоотношения между текстом и жизнью, новый историзм стремится показать их взаимодействие и взаимообусловленность, показать, как текст входит в жизнь и моделирует ее течение и как жизнь входит в текст и определяет его содержание.

Таким образом, идея текстуальности истории обрачивается в рамках нового историзма изучением того, как чтение определяет жизнь, как читатель меняет свою практику по прочтении текста, что собой представляет массовое чтение в те или иные периоды исторического развития и как оно определяет «портрет» общества.

Идея историчности текста, в свою очередь, оборачивается исследованием того, как текст детерминирован историко-культурным контекстом (теориями эпохи и ее практиками, биографией автора, его мировоззрением, событиями его жизни и особенностями его психологии), а также исследованием, как текст соотносится с другими текстами той эпохи, к которой он принадлежит. В рамках последнего случая нью-истористы в изучении конкретного текста привлекают самые разные письменные документы, с которыми исследуемый текст контекстно сопоставим. Причем это могут быть не только тексты литературных произведений, но и тексты юридического, политического, религиозного, законодательного и даже бытового плана. Например, в процессе изучения «историчности» «Гамлета» С. Гринблатт привлекает законодательные документы датского королевства, астрологические трактаты, документы протестантской церкви, осуждающие веру в чистилище и веру в призраков. Обращаясь к «Королю Лиру», Гринблатт в анализе сцен общения Лира с Эдгаром, разыгрывающим сумасшедшего, верящего, что его мучает вселившийся в него дьявол, опирается на текст руководства для экзорсистов по изгнанию бесов. Другой представитель нового историзма рассматривает «Короля Лира», привлекая самые разные образцы эпистолярного жанра шекспировской эпохи, – на том основании, что в этой трагедии Шекспира фигурирует множество писем, которыми обмениваются персонажи.

Такого рода аспект в изучении литературного текста обладает немалым герменевтическим потенциалом: исследование соотношения исследуемого текста с письменными документами, контекстно с ним сопоставимыми, подчас влечет за собой новую интерпретацию текста. В качестве иллюстрации сошлемся на анализ С. Гринблатта трагедии «Отелло». Интерпретация в данном случае осуществляется посредством привлечения христианских трактатов о браке и сексуальности, в которых страстная супружеская любовь осуждалась как вид прелюбодеяния. С точки зрения С. Гринблатта, коварная стратегия Яго как раз и нацелена на то, чтобы принудить Отелло к восприятию своей любви к Дездемоне как нечистой, замешанной на грехе сладострастия. В результате его злой игры в Отелло формируется отвращение к собственному браку как оскверняющему христианскую мораль, и на этой почве Отелло, дескать, и казнит Дездемону. Такая трактовка, повторим, оказалась возможной в результате привлечения в качестве интерпретанты шекспировской пьесы совокупности других текстов той эпохи, в рамки которой помещено действие трагедии.