Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Нигматулин Марат

Окна мишиной гостиной выходили во двор.

Снегопад к тому времени уже закончился. Висевшие над городом белые тучи стремительно расползались. На из месте будто из небытия возникало переливающееся тонким, едва заметным красноватым отливом синее как агат небо.

Весь двор утопал в мягкой и хрупкой белизне.

Я отпер окно.

Воздух за ним был холоден, чист и прозрачен.

В нём царила удивительная, ничем не нарушаемая в тот момент тишина и какая-то мертвенная неподвижность.

Ветра не было. Воздух, казалось,

не шевелился вовсе. Вслед за ним недвижимыми стояли деревья. Ветви их будто окаменели.

Ветер не завывал в оголённых кронах, не вздымал он в небо тучи хрупких, лежащих теперь аккуратным ковром неопровежимыми снежинок.

Кругом была тишина и какое-то потустороннее мистическое спокойствие.

Это странное оцепенение всей окружающей природы было неведомо неумолимо а потому таким величественным. Оно казалось вечным, неумолимы. Оно будто подхватывало тебя прохладной волной, мягкой и приятной, но в то же время такой могучей, что любое сопротивление ей бесполезно, – и уносило куда-то очень далеко, в царство глубокий тоски, чёрной, сонливой и томительно душной, как июльская ночь в Москве.

И казалось, будто расползающийся по стеклу подобно плесени голубой иней опутал собой всё вокруг, подчинил природу своей воле и какой-то могучей, неведомой человеку силой заковал всё вокруг в один огромный, прозрачный, будто капля, и совершенно неразрушимый кристалл.

Вот, о чём я подумал, когда впервые посмотрел на мишин двор из окна.

Таково было моё первое впечатление.

Я оторвал взгляд от окна. Посмотрел в подоконник. Полюбовался немного на плававшее в его зеркальной поверхности собственное отражение и снова посмотрел во двор.

Когда я впервые взглянул на этот двор, то испытал довольно странное чувство. Это был нетерпеливый, будто бы разрывающий грудь восторг. Но это был восторг, смешанный со вроде бы беспричинной тревогой, не слишком сильной, но столь глубокой и уверенной, что не испугаться её было бы невозможно.

Помимо тревоги к восторгу примешивалось и другое чувство. Это была чёрная, лишающая всякого желания жить тоска.

Теперь, когда я смотрел на двор во второй раз, это неведомое доселе мне чувство смешанного со страхом и грустью восторга несколько притупилось. Однако же полностью оно так до сих пор и не прошло.

Итак, я смотрел на двор.

Это был небольшой, со всех сторон окружённый домами заросший двор.

Он весь был засажен могучими, значительно превосходившими ростом окружавшие его дома деревьями. Их крепкие толстые ветви хаотично разбегались в стороны от исполинских стволов, причудливо переплетались между собой, упирались в кирпичные стены и застеклённые окна.

Выстроившиеся вокруг плотным кольцом мрачные невысокие дома отбрасывали на двор свои густые, медленно ползшие по снегу тени. Свежие сугробы ярко переливались алмазным сиянием, купаясь в последних лучах умиравшего на западе в кроваво-красной дымке яркого зимнего солнца.

Двор был мрачен и тесен, как старый, набитый всяким хламом чулан на заброшенной даче.

И в то же время это место дышало какой-то особой, совершенно неведомой мне жизнью.

Двор казался живым. Мне даже на секунду показалось, будто я ощущаю его могучее, исполненное какого-то особого значительного спокойствия дыхание.

Этот двор был удивительным местом.

Я стал разглядывать его в деталях.

Автомобилей было мало.

Моё внимание привлекли старый «Москвич» белого цвета и красный «Жигуль».

Сейчас я назвал этот самый «Москвич» белым.

Тут я выразился не совсем точно.

Вернее было бы сказать, что машина когда-то была белой. Но к тому времени, когда я увидел её стоящей в мишином дворе тем зимним вечером, от былого её цвета осталась только глумливая тень.

За прошедшие годы некогда чистая как утренний снег белая краска потускнела, загрязнилась и вот теперь начала отслаиваться. Местами она набухала отвратительными пузырями. Со временем они лопались, и в тех местах, где это происходило, превратившаяся в белёсую труху краска опадала мерзкими струпьями, обнажая грязные рваные раны постепенно сжиравшей автомобиль ржавчины.

Когда-то эта машина была белой. Теперь она стала грязно-серой.

Впрочем, рассмотреть все эти метаморфозы было не так уж просто. Крыша «Москвича» была наглухо завалена огромным количеством нападавшего за плследние сутки снега. Снег толстым слоем лежал на капоте, полностью скрывал от моих глаз багажник.

На дверях его тоже было немало.

Однако де снегопад прекратился. Новый снег на двери не лип, а старый постепенно опадал с вертикальной поверхности, обнажая все дефекты этого старого автомобиля.

Но всё же я не смог рассмотреть тогда этот «Москвич» во всех деталях.

Сделать это мне удалось много позже. Это было уже в летний период.

Но об этом я расскажу потом.

Упомянутый мною выше красный «Жигуль», стоявший тогда в мишином дворе, тоже не был в действительности красным. Во всяком случае на тот момент.

Когда-то, разумеется, этот автомобиль и вправду был окрашен в благородный цвет алого знамени. Но к тому времени, когда я впервые увидел его тем вечером, он уже давно потерял свой первоначальный цвет.

За прошедшие с момента нанесения годы краска выцвела. Из красного «Жигуль» стал бледно-розовым.

«Всё тленно в этом мире!» – промелькнула в голове грустная мысль.

Я тяжело вздохнул.

На душе стало как-то совсем уж тоскливо.

«Так, – подумал я, – если я так и буду дальше смотреть на этот двор, то я совсем расстроюсь. Депрессивный он, этот двор, какой-то. Не надо так много на него смотреть!».

Я отвернулся от окна и посмотрел на шкафы.

Да, именно на шкафы, ибо в мишиной гостиной стояло пять шкафов.