Теплоход "Иосиф Бродский"

Проханов Александр Андреевич

Парад завершился, и на луг повалил народ из окрестных селений. Бабы, мужики, малолетние дети. Иные женщины, страдающие от бесплодия, в последний раз получали возможность прикоснуться к целительной ракете истосковавшимися лобками. Приближались, задирали подолы, терлись бездетным тоскующим лоном о титановые сопла, сияющие обтекатели, графитовые, жаростойкие рули. Доходили до исступления, начинали кричать, валились без сил, после чрго цх уносили заботливые мужики, некоторых уже беременньгми. Откуда ни возьмись, появилось множество белокурых ребятишек с заостренным темечком. Подбегали к ракете с криками: «Тятя! Тятя!» — будто прощались с отцом родимым. Их матери, готовясь к вдовству, обнимали обреченную ракету, напоминали

стрелецких жен в утро жестокой казни.

Посол, по природе своей человек не жестокий, не мог сдержать слез.

— Трогательно и по-русски искренне! Мы, американцы, не можем не сострадать чужому горю, — произнес Киршбоу, вытирая глаза платочком.

— Не все так печально, господин посол, — утешал его Есаул, указывая на приближавшуюся живописную процессию. — Есть и отрадные стороны.

Из лугов, по проселкам, двигалась разношерстная жизнерадостная толпа. Крестьяне в домотканых одеждах, с холщовыми сумками на боках. Женщины в чеботах, с кульками на дрючках. Дети мал-мала меньше с трещотками и бубенцами. Одни опирались на страннические посохи. Другие бодро месили пыль босыми ногами. Третьи притоптывали лапоточками, распевая: «Уж я матушку-ракетушку разукрашу, распишу, я ей косу заплету, я ей ленту повяжу…» Впереди живописной группы вышагивал господин в бархатном сюртуке, широкополой шляпе, из-под которой ниспадали на плечи пышные, с сединой кудри. Это был известный арт-критик Федор Ромер, славный тем, что путешествовал по деревням и скупал крестьян, но без земли, а «на вывоз». Купленные им крестьянские семьи, включавшие глубоких старцев и грудных младенцев, содержались им в специальных ангарах, где крестьяне обучались ремеслам, учились лепить игрушки, расписывали матрешек, плели кружева, точили деревянные ложки, плели из соломки забавные сувениры. Нерадивых секли, старательных, наоборот, награждали. Теперь эта крепостная артель прибыла к ракете, расположилась вокруг белого столпа. Мастера извлекали из котомок и кульков орудия производства — кисти, краски, стамески, ножовки, готовились к творчеству.

— Видите ли, явления предстают перед нами такими, какими мы их созерцаем, а не такими, какими их сотворил Бог, — арт-критик Ромер, увидев в после Киршбоу благодарного слушателя, приступил к лекции. — Мы получили заказ от Министерства обороны и расписываем цветами и хохломскими узорами танки и гранатометы, что превращает их из оружия в артефакт. Не могли бы мы, господин посол, получить от Пентагона заказ на раскрашивание авианосца «Дуайт Эйзенхауэр» в стиле вятских игрушек? Мои люди справлялись с задачами и посложней.

В это время артель уже была готова к работе и затянула величальную песню: «То не кум, то не зять, то не сват, то не брат — то жених дорогой, он с невестой молодой…»

Бабы проворно покрывали ракету белилами. Подростки гвоздями делали прочерки, намечая контуры цветов и листьев. Крепостные художники, обучавшиеся у мастеров Федоскина, заполняли контуры алой, лазурной, золотой и зеленой краской. На глазах ракета покрывалась дивными узорами, зарослями роз, папоротников, спелых ягод. Это было чудо народного мастерства и умения. Все ликовали. Посол Киршбоу благодарил арт-критика Ромера, обещал похлопотать в Пентагоне и что-то энергично записывал.

Когда ракета от основания до вершины была покрыта цветами и напоминала огромную, стоящую среди полей хохломскую матрешку, явился сельский священник. Молоденький, рыжебородый, еще недавно атомный физик, теперь он служил Господу. В руках у батюшки было кропило и чаша со святой водой. Он стал ходить вокруг ракеты и брызгать на нее, пуская на солнце сверкающие водяные искры, приговаривая:

— Изыди, Сатана!.. Изыди, Сатана!..

Крестил ракету, изгоняя нечистую силу. В ответ из ракеты полетели населявшие ее нечистые духи. Первыми, взявшись за руки, вылетела троица — академики Келдыш, Курчатов и Королев. Все трое перебирали ногами, у Курчатова развевалась борода, а у Королева ветер задувал на спину помятый пиджак. Всех троих унесло в луга, где туманилась цветочная пыльца и кричали коростели. За ними вылетел первый отряд космонавтов во главе с Гагариным. Несмотря на печальный момент расставания, Гагарин лучезарно улыбнулся и сказал: «Поехали». Их всех унесло ветром, и они растаяли в луговом тумане. За ними вылетел Никита Хрущев, держа в руках туфлю, ту самую, которой колотил по трибуне ООН. Вслед за ним, изгоняемые батюшкой, улетали великие ученые, математики, металлурги, испытатели, каждый из которых был окружен математическими формулами, дифференциальными уравнениями, чертежами, схемами, начертаниями химических элементов. Все это кружилось, перевертывалось, улетало вдаль, навсегда пропадая среди цветущих трав.

Последним вылетал тощий, больной, с растрепанными волосами академик Кисунько — создатель противоракетной обороны Москвы. Изгнание сатаны завершилось. Удовлетворенный батюшка, внеся свою лепту в разрушение безбожного строя, удалился в родную деревеньку хлебать постные щи.

— Ну как, господин посол, вы не устали? — любезно осведомился Есаул.

— Нисколько! — с воодушевлением воскликнул Киршбоу. — Я так люблю Россию! Хочу понять загадочную русскую душу! Но ведь «умом Россию не понять, аршином общим не измерить», не так ли?

Есаул не успел ответить. На луг с гиком выскочило трое мужиков — жилистые, кряжистые, смоляные бороды, красные рубахи. В руках топоры, зубы сверкают, сапоги в дегте. Заскакали вокруг ракеты — подпрыгивали, посвистывали, выдыхая жуткую разбойничью песню с припевом: «Эх-ма, Холмогоры-Хохлома!»

Это были палачи, призванные казнить ракету. Поплевали на руки, накинули на вершину веревку, поднатужились, натянули и с оханьем завалили огромную тушу. Налетели все трое, рубя топорами, сверкая сталью, гремя железом в шейных позвонках боеголовки. Голова отскочила, покатилась по лугу, ломая колокольчики и ромашки. Народ ахнул, увидев обезглавленное тулово. Палачи подбегали с разных сторон, врубались, кромсали плоть, хрустели костями, расчленяя, четвертуя, предавая мертвое тело страшной казни, как это делали их предшественники с Емельяном Пугачевым и Стенькой Разиным.

Скоро от ракеты осталась груда изувеченной материи, уродливые ребра, изломанные конечности. Палачи, потные, с мокрыми пятнами под мышкой, вогнали топоры в колоду. Им подносили баклаги с пенной брагой, деревянные корытца с соленой капустой. Палачи жадно пили, проливая брагу на красные рубахи. Хватали щепотью кислую капусту, заедали, блестя зубами, стряхивая с черных бород соленье.

— Эх-ма, Холмогоры-Хохлома, — хмелея, произнес один, делая сапожками коленце.

И уже подбегали к обезглавленной расчлененной ракете мастера и ремесленники из артели Федора Ро-мера. Вырезали из обшивки веселые сувениры в виде шестиконечных звездочек, знаки зодиака, профили депутатов Государственной думы, поп-звезд и телеведущих. Потрошили боеголовку и из урана вытачивали скульптурки зверей, детские игрушки, бюстики именитых людей.

Начинался пир на весь мир.

Послу Киршбоу, как почетному гостю, поднесли деревянную братину с брагой. Он пил, нахваливал'рус-, ский напиток. Давали отведать грибков, выращенных в ракетных шахтах. Салаты из морковки и свеклы величиной с небольшую избу, выросших на месте ракетных хранилищ и складов. Посол сначала отнекивался, а потом, захмелев, ел все подряд.

Когда пир завершился и посол Киршбоу был готов спрятать книжицу с подробным описанием народных разносолов и яств, Есаул обратился к нему:

— Господин посол, вы могли убедиться, что вверенная мне Администрация держит свои обязательства перед старшим партнером США. Прошу вас, когда будете представлять записку в Госдепартамент, отметьте это обстоятельство и скажите, что мы готовы идти гораздо дальше. А именно — позволить американской морской пехоте установить контроль над российскими атомными станциями и другими объектами. Пусть госпожа Кондолиза Райе знает о моей лояльности. Мы бы смогли хорошо работать вместе.

— Я подумаю, Василий Федорович, — важно ответил посол. — Все, что я сейчас видел, впечатляет.