Терракотовые сестры
Шрифт:
– Вы верите ей?
Снова молчание. Солнце нещадно палило. Глаза заливало потом.
– Мой долг заботиться о людях, пусть даже ценою жизни, – продолжил старец. – Мы уже потеряли слишком многих. Наше племя не должно исчезнуть с лица земли. И потому я сделаю шаг. Навстречу смерти или освобождению. Прощайте, и пусть мудрость пребудет с вами!
– Нет, мудрый, – голос из толпы прервал вождя. Женский, немолодой голос.
«Мать Цаган!» – узнала Казакова.
– Запасы, что останутся после тебя, не спасут племя от голода. – Старая женщина в белом пробиралась вперед. Теперь она не старалась казаться незаметной. – Посмотри,
И Цаган сделала шаг вперед. Еще, еще. Пошатнулась и чуть не упала. Маша успела подхватить ее.
– Бабушка! Осторожно, – только и успела сказать, как звон отбиваемой мечом стрелы испортил благость момента. Кто-то из воинов все же не выдержал, решил, что обманули. Но Цаган встала и пошла дальше. Сама. А потом остановилась и улыбнулась.
– Я иду по траве! Дышу степью! – Это она сказала негромко. Но каждый, кто стоял за соляной чертой, слышал. И каждый вспоминал, как это – трава под ногами. Как волны в море, как ковыль на ветру, задрожало некогда недвижимое в нерешительности племя. Люди подались вперед. Но толкнуть старейшину никто еще не решился.
– Смотрите! Там всадник! – Кто-то из толпы, самый глазастый, разглядел даже и продолжил уже удивленно: – Это… Асит! Он сюда скачет! Тоже живой!
И вот тогда все, включая патриархов, пошли вперед.
Маша и Мэй обернулись. Маша – с удивлением, Мэй – с опаской. Действительно, к людям приближался мужчина на лошади. На уставшей, нервной, почти загнанной, той самой, на которой вчера вечером вывозили Казакову, как овцу на заклание. Теперь упряжь на животном совсем пришла в негодность, да и не удивительно. «Кляча вот-вот сдохнет», – подумал бы любой, кто видел белую кобылу сейчас. Но на ней восседал тот, кого обе героини узнали, и обе ему обрадовались. Мужчина в разорванном на боку халате. Бурые пятна запеклись вокруг разрыва. Степной похититель и защитник журналистки, умирающий от раны, верный долгу ночной встречный китаянки. Асит.
Мэй едва справилась с нахлынувшими чувствами, но виду не подала. Постаралась, по крайней мере. Маша же откровенно улыбалась, когда удивление схлынуло.
Поравнявшийся с ними Асит кивнул и как-то помягчел лицом. Мэй опустила глаза. Всадник же спрыгнул с лошади, она тут же рухнула и зашлась пеной. Не обращая на это внимания, человек подошел и поклонился по обычаю старейшине. Тот молча смотрел на вернувшегося, как курган на восход солнца: все морщины-трещины обозначились резче. Что прятали его черные борозды прожитых лет: отчаяние, надежду? Ответ мог быть любым.
– Отец наш вождь, я принес две вести: степь очищена и твой сын мертв. Ты вправе казнить меня по обычаю, – и Асит опустился на колени. Сестры заметили, как с трудом он это сделал. Обе вспомнили про рану в боку.
«А я еще и стрелу в ногу ему воткнула», – устыдилась Казакова.
Мэй же полуприкрыла глаза, вспоминая, как уходила жизнь из этого крепкого мужчины, когда она его нашла ночью. Как сильное тело его уже даже не билось в судорогах, а лишь подрагивало у нее на коленях. И сейчас он лишь слегка прихрамывал и немного корчился от боли. Что-то вроде гордости почувствовала женщина. И еще нечто, кроме гордости.
– Ты сам видел его смерть? – голосом без выражения спросил старик.
– Да, – ответил Асит.
– А ты выжил?
И снова ни один мускул не дрогнул на лице главного давсна. Он в упор смотрел на вестника, но Маша готова была поклясться чем угодно, что видит он сейчас совсем не его.
– Принесшему добрую весть полагается подарок, злую – смерть. – Взгляд старика стал осмысленным. – Мой тебе подарок – жизнь. А наказание – изгнание. Уходи живым и уведи прочь наших спасительниц. Проводи их туда, куда они захотят, но не возвращайся. Давсны, у нас много дел. Мы засиделись у озера.
– Йорал! – закричали все, кто расслышал, и устремились в стойбище, поделиться вестью о свободе. Вождь тоже развернулся было, чтоб уйти. Сейчас он казался еще более старым и совсем не таким властным, как виделся Маше вначале. Но, согласно обычаю, старик поклонился чужачкам. Помощники протянули им поводья стреноженных лошадей.
Разговор окончен – пояснять не надо.
– Вот сейчас бы эпическую музыку фоном, вскочить в седло и умчаться к горизонту, – не удержалась Казакова. – И потом свет в зале включается и все шумною толпою идем к выходу, скидывая стаканчики от попкорна в урны. Очень хочется счастливого финала и домой.
Мэй не оценила юмора.
– Надо дойти до места перехода сначала. Пойдем на запад, как и собирались. У нас теперь и провожатый есть.
К женщинам подошла мать Цаган. Протянула туго скатанный и связанный белым кожаным ремнем тюк. Маше отдала. И впервые за эти странные сутки девушка увидела человеческую улыбку.
– Там одежда твоя, дочка, не бойся. – Старуха еще раз улыбнулась. – И от моей дочки хутцан. На память. А то неудобно ж тебе в драном. Прощай!
Маша кроме спасибо и вымолвить ничего не смогла. Она действительно уже устала постоянно придерживать разодранный край на горловине своей некогда белой свадебной рубахи. Мэй вступила за нее:
– Благодарю за помощь и щедрость, хозяйка. Твое мягкосердечие сделает цветущей даже пустыню. Позволь попросить тебя передать твоему племени, что страдали вы от неуспокоенных духов в развалинах старого города. Они спят сейчас, заговоренные моими словами, но чтоб больше не потревожил их никто вовеки, сотворите там поминальный обряд, повесьте молитвенные колокольчики из освященного железа. И пусть мир пребудет на вашей земле.
Мать Цаган кивнула. Добавила тут же:
– Вода в мехах хорошая. А еду готовила не я.
Женщины обменялись поклонами и расстались теперь окончательно. Давсны, все, кто пришел умирать, теперь возвращались, чтобы жить.
Асит все это время сидел на земле скрестив ноги и ждал с настоящим степным спокойствием. Как только его соплеменники ушли, он подошел и спросил:
– Куда вас проводить, женщины?
Мэй старалась не смотреть на него. Он же, напротив, подолгу задерживал взгляд на ее лице, словно вспоминал или силился вспомнить. Машу же лишь слегка удостаивал взглядом. Это ее неприятно кольнуло. «Я ревную?!» – с удивлением спросила она себя. И чтоб прогнать неприятную мысль, добавила тоже: