Территория моей любви

Михалков Никита Сергеевич

Итак, началось обсуждение картины, потом меня попросили выйти. Я вышел и, на свой страх и риск, диктофон оставил в комнате вместе с моими бумагами. Когда же меня пригласили обратно и сказали, что решение будет вынесено, я собрал все свои бумаги и папки (разумеется, со всем их содержимым) со стола и благополучно покинул кабинет парткома. Сел в машину, поехал на дачу и всю дорогу слушал продолжение этого заседания.

Вот это, доложу я вам, произвело сильное впечатление. Вдруг я увидел этих людей (и человека вообще) в таком свете, в таких проявлениях, о которых прежде и не догадывался.

Немыслимое, невероятное двуличие, изощреннейшее фарисейство. Что там это беззубое определение – «двойные стандарты»…

Главным же итогом этого совещания в мое отсутствие была констатация того, что «картину вырезками не исправить». Да, да, она сама по себе, изнутри порочна, то есть порочна сама ее ткань. Из ста семнадцати поправок я выполнил примерно девяносто пять, но для парткома это было «мелочовкой». И потому решено было считать картину завершенной: студия должна была за нее отчитаться финансово и получить деньги, но разрешительное удостоверение, необходимое для запуска в кинопрокат, картине не светило. Запрещено было даже соваться с фильмом в кинематографическое министерство (для прохождения обычных тогда по завершении монтажа картины процедур), а было вынесено тайное решение – поручить кому-нибудь картину переделать. (Забегая вперед, скажу, что никто из моих коллег ничего «переделывать» не согласился.)

Тогда по дороге домой я увидел в небе, словно иллюстрацию к диктофонным откровениям, тяжелые тучи. В воздухе нагнеталось страшное предгрозовое напряжение… И тут я увидел храм в селе Уборы, который весь был в тени, и один лишь луч солнца падал на крест, и крест чистым золотом сиял в темном небе. Мне как-то сразу стало легче. Я приехал домой, меня встретила мама, я начал изливать ей душу, жаловаться… А она меня приобняла и сказала: «Значит, так надо».

И я понял, что это одно из самых мудрых правил жизни: относиться к происходящему с простым смирением. Не пассивным унынием, а смирением: «Значит, так надо». Оценивая то, что происходит, спокойно делать выводы и продолжать жить и работать.

Я всегда отношусь очень философски к любому сопротивлению в отношении своего творчества.

Когда чуть ли не с самого начала горбачевской «гласности» и «перестройки» все вдруг начали кричать, как их притесняли, я нигде не говорил, что «Родню» продержали три года на полке. А выпустили ее только потому, что я отправил на «Мосфильм» телеграмму, что не вернусь из Америки, если мне выставят еще сто поправок! Конечно же, я блефовал, но это неожиданно сработало!

«Без свидетелей» (1983)

Первоначально это была идея (увы, несостоявшаяся) снять фильм и поставить спектакль одновременно, с одними и теми же актерами, но различными концепциями постановки.

Это был своеобразный эксперимент по жесткому самоограничению. Два человека и полтора часа действия в обычной квартире на окраине города. Без приключенческого или детективного сюжета, тысячной массовки, карет и коней, танков и вертолетов. И даже без вольного воздуха русских пейзажей и выразительных интерьеров дворянских усадеб. Мы сознательно лишили себя тех средств, которые использовали в других картинах, создав условия полного аскетизма. Поместив себя вовне того умения, за которое научились прятаться. Имеются в виду и операторские, режиссерские приемы, перенос ответственности за энергетику сцены на музыку и многое другое.

Попытавшись максимально обнажить сущность явлений человеческой психики, мы, в общем-то, сознательно поставили себя под удары критики. Хотя в этой работе нас и хвалят не за то, и ругают не за то. Это как пишущего роман ругать за плохой почерк.

Эта работа стала для меня одной из самых трудных и поучительных.

Все действие мы сконцентрировали лишь на двух людях, на их движениях, словах, поступках.

Я вообще считаю, что в кино важно правильно поставить вопрос, потому что за вопросом есть душевное движение, а оно требует размышлений. От уровня вопроса зависит диалог. Поэтому я не хочу снимать фильмы, ориентируясь на средний уровень зрителя. Я буду работать так, как этого требует гражданская и профессиональная позиция, и буду надеяться, что кто-то захочет разделить мою точку зрения (а вернее, нашу – ведь я работаю только с единомышленниками).

Некоторые мои коллеги высказываются в том смысле, что финал картины получился искусственно счастливым. По логике вещей, дескать, в последней сцене лицо героини не должен был озарить свет внезапного счастья.

Что на это сказать? Да, в ее одиночестве было бы больше бытовой правды, но меня эта локальная, низинная правда не удовлетворяет. Есть правда быта и есть истина бытия.

Я выбрал героине счастливый финал, потому что она его нравственно и духовно заслужила. В этом мое авторское право.

И даже с точки зрения художественной композиции картины – именно остросчастливый финал одним ярким мазком уравновешивает все эти тягостные тучи и вязкие вихри, которые клубятся между нашими героями на протяжении всего предыдущего действия.

Рабочий момент съемок. Режиссер Никита Михалков и актеры Ирина Купченко и Михаил Ульянов

Молния среди грозовых облаков тоже может показаться неестественной тому, кто впервые ее видит. Тем не менее это очень естественное явление в облачном небе. Оно обусловлено законами природы. Просто их надо знать. А лучше чувствовать.

Впрочем, не будем забывать и о том, что герой фильма в отличие от героини оставлен нами глубоко несчастным. Именно в герое очень «гармонично» встречается здесь правда быта и бытия. Потому что именно быт, вернее, крайняя обытовленность его устремлений в конечном счете убивает в нем ту истину, которую он знал когда-то. Он наказал себя сам. А отлученный от истины бытия, получи он хоть тысячи регалий и научных степеней, дач, машин и квартир, – не узнает радости.

«Очи черные» (1987)

В восемьдесят шестом возник импульс: я совершенно неожиданно узнал, что Мастроянни хотел бы со мной работать. Это меня очень удивило, я совершенно не представлял, что он видел мои картины.

Мы встретились в Париже и договорились, что будем вместе что-то делать.

Конечно, несуразно было бы мне снимать картину о Франции или Италии… С другой стороны, вариант снимать картину с Мастроянни, играющим русского, тоже не имел под собой твердой почвы.