«The Coliseum» (Колизей). Часть 2

Сергеев Михаил

– Даже так! – подруга рассмеялась. – Уже? И премия «Андрея Белого» [29] ?

– Во, во – это как «Пильняк – тень от дыма, если «Белый» – дым». Помнишь Шкловского? А вообще, я не шучу, – обиженно заметила соседка. – Слушай:

Я увидел во сне Петропавловский шпильИ балтийского рейда предутренний штиль,И невзятого Зимнего гордый фасад,И пронизанный солнцем Михайловский сад,И могучие торсы ростральных колонн,И напичканный сплетнями светский салон,И строки гениальной небрежный полет,И мятежную гвардию, вмерзшую в лед,И на вздыбленном, неустрашимом конеУсмиряющий

воды шедевр Фальконе!..И такой ностальгией аукнулся вдругЭтот сон: «Возвратите меня в Петербург!».И надменный лакей мне промолвит в ответ:«Полно, барин! Такого названия нет».И добавит, скосив подозрительно глаз:«Пропускать, извиняюсь, не велено Вас!».И обступит меня петроградская тьма.Как не велено?! Вы посходили с ума!Он же мой – я отравлен им с первого дня –Этот город, кормивший с ладони меня!Где я горькую пил и бумагу марал,Где в блокадную зиму мой дед умирал,Где балтийское небо кромсала гроза,Где на летние ночи, расширив глаза,Мои тезки глядят у чугунных оград!..Я прошу, возвратите меня в Ленинград!И убитый комбриг мне промолвит в ответ:«Ты забылся. Такого названия нет».Так он скажет, окурок втоптав сапогом.И добавит чуть слышно:«Свободен. Кругом!».И вскричу, как Фома я: «Не верю! Не ве…Я же помню дворцов отраженья в Неве!Я же помню: в семнадцатом – это меняПо Кронштадту вела на расстрел матросня!Я же помню, как он отпевал меня вслух,Я же помню, как я в нем от голода пух,Как несли репродукторы черную весть!..Он же был, этот город! Он будет. Он есть!».И качнется Исакия гулкая высь:«Ты добился. Иди. Но назад не просись.Не пеняй на сиротскую долю потом.Этот город – мираж, наважденье, фантом.Кто попал, как пескарик, в его невода –Причастился небес и погиб навсегда!».

29

Андрей Белый – поэт начала XX века.

Глаза Людмилы увлажнились, она на секунду замолкла и дрожащим голосом продолжила:

И шагну я, набрав словно воздуха в грудь,Самых ранящих строк, – в этот гибельный путь!И с моста, разведенного в черный пролет,Рухнет сердце в разбитую крошку, под лед.И поднимут меня, как подранка, с коленШостаковича звуки средь воя сирен!И в кровавый рассвет, уходящий без слов,Мне с Лебяжьей канавки махнет Гумилев.И, как пьяный, я буду бродить до утраПо брусчатке, что помнит ботфорты Петра!Я, оглохший от визга московских колес,Я вернулся в мой город, знакомый до слез!Чтоб скользить по каналам его мостовых,Удивляясь тому, что остался в живых!Чтоб в горячую лаву спекались слова,Чтобы к горлу, как ком, подступала Нева.Чтоб шальные друзья и лихая родня,С ног сбиваясь, напрасно искали меня.Чтоб угрюмый ключарь им промолвил в ответ:«Спать

идите! Его… в этом городе… нет».

– Это кто?! – Галина откинулась на спинку. – Где нашла?! Ушлая ты мандаринка?

– Болдов, Лев. Умер в сорок пять. Совсем недавно. В самый разгар поисков гениев.

– Умер?

– Настоящие поэты долголетием не страдают… впрочем, как и моржи.

– А как же закалка?!

– Долгожителей среди моржей нет. – Толстова махнула рукой, взяла салфетку, сложила ее вчетверо и, глядя на свою чашку, продекламировала:

Прозаик не имеет прав поэтаВ любви народной, вольностях, в судьбе…Других. Но скоротечна Лета…Печальных судеб, как и прав поэта.

– А это кто?

– Да так…

– Хм… Болдов. А почему не в курсе «современная поэзия»?! – Галине была потрясена стихами.

– Сегодня не в «Литературной газете» надо искать – по дворам. Вот Болдова-то «эпохальность» там и родила. На переломе. Да кто заметил? – и, помолчав, добавила: – Говорят, в Союзе писателей однажды слушали, в секретариате.

– Ну, и?

– Обкакали. Один Богданов встал, походил, походил и говорит: сильно. Давно подобного не было.

– Нет, а ты… где ты зарплату получаешь?! Или забыла? Дай Метелице прочесть.

– Давала.

– И ничего?

– Как видишь.

– Чем же тогда живем?!

– Хлебом единым, – Людмила в такт словам дважды наклонила сложенные ладони.

– Ведь столько вбивали! Воспитание! – Галина, оставаясь собой, лукавя, все-таки извлекала полезное. Вдвойне довольная удачей с наживкой, она продолжила тему: – Так чего боимся? Власти – нет. Народа? И здесь не поймет? А студенты? Наша кафедра – не Союза писателей! Не голову же на плаху!

– Народ… – небрежно бросила Людмила. – Немецкие мальчики, с роялем в каждом доме, нацепив погоны, шли расстреливать еврейских женщин и детей прямо с оперы. Воспитание потерпело крах. И Шопен… не помог, как выразился один романтик с тонущими в пустоте глазами. А на Украине? Каратели? Тоже народ? Те за безвизовые пряники – зверьми стали. Больше трех лет зверствовали, пока дали! Смотрела по телевизору? Ванечка семилетний из Донбасса? Без рук, нога ампутирована, еще и ослепший от взрыва около школы. Увезли в Москву всего обожженного. Уже не плачет – выплакал. И ведь просит-то чего? Глазки чтоб видели! – она вытерла платком слезу. – Не понимает, что он «ватник» для нелюдей. А в Москве уже все детские клиники полны донецкими. Не народ я. Во всяком случае, не такой. И братья у меня другие, и много – от Бреста до Тихого океана. А детям и женам карателей, на ночь, до конца жизни мотала бы хронику их преступлений! Вот отскачут на очередном майдане, так сразу и крутить. Да не давать отворачиваться – чтобы выли… Семьями выли! И давай оставим, – с досадой добавила она. – Хочу быть просто женой… не скакуна, и не с роялем. И не режиссера. А Самсонов всем этим качествам отвечает.

– Нет! Кино, вино и домино! – соседка театрально всплеснула руками. – Из тьмы лесов, из топи блат и прямо, прямо, прямо… в ад! Да вы актриса, мадам!

– Ну, обираю-то их не я.

– В смысле?

– Не из тех, что отнимают у них хлеб. Вон, певички одна за другой снимаются безо всякого стыда. Не слыша проклятий режиссера, который лег под деньги родителя или кого еще… не задумываясь, сколько талантов банально бедствует.

– Ты же о бессовестных актрисах?

– И о них тоже. Эти на пару с певицами обворовывают. Одни хотят нас убедить, что талант передается по наследству, другие, что и половым путем.

– Как-как?! – Галина рассмеялась. – Ну, милая!.. интересный разговор у нас вышел! Вот так прогулка! – она отклонилась, уперев руку в бок.

Но выражение лица неожиданно изменилось:

– Я вообще поражена моим женским окружением последнее время. Раньше на вопрос: Вы из какого сериала?.. все отвечали: Из любого. А теперь окружение, виляя хвостом, пытается отскочить. А в сериале оставить одну меня! Ты ведь раньше так не думала! И Чеховым восхищалась, и Набоковым, и Малевичем. А Пелевин? А лапшевешатели всякие с «Историей российского государства»? Туда же? Вместе с грантами Сороса на ложь? – Возмущение Галины было непритворным. Женщина, склоненной спины которой не видел никто, а выдержке завидовал, сорвалась. – Я ведь все помню! Может, чего проспала? Метелица в светском образе, ты выскочила замуж и рассуждаешь, как мать Тереза, Полина и та… вон как развела.

Она замолкла на секунду. Досада от проявленной слабости мелькнула на лице.

– Кстати, про оперу… не пропускает ни одной премьеры… – Галина прищурилась, меняя тему. – А ведь «бестужевские курсы»… не про нее. Или усвоила другое? Как думаешь?

– Ой, Галь, я тебя умоляю! – подруга не заметила перемены. – По Бальзаку «счастливая женщина не ведет светского образа жизни» [30] . А уж он вольно трактовал порядочность.

– Уже счастливая? Или еще? – съязвила подруга. – Предлагаешь новое определение счастью?

30

Бальзак О. «Побочная семья».

– Гранты Сороса? – Толстова кивнула невпопад и задумалась. – Только отец лжи – дьявол.

– Ну, это-то понятно.

– А ты не завидуй. – Людмила вернулась в разговор.

– Кому? Полине? Одной из тех, кого я заставляю себя слушать?

– Моя фамилия в списке?

– Увы. Ты, подружка, кладезь. Порой такое узнаю… и самой блеснуть ворованным хочется. А у той даже в манерах щадящее воспитание. С книжкой не засыпала.

– А ты добавь: лицемерна и расчетлива, – Людмила усмехнулась и посмотрела в глаза соседке.

Галина недобро прищурилась:

– Ты о бревне? В собственном глазу? Спасибо за букетик в огород. А добавить «глупа» – забыла? Чего там околотками – прямо давай…

– А ты хочешь? – Толстова посерьезнела. – Так вот, я готова обсуждать манеры и потребности только одного человека – Самсонова. И только с ним. А тебе… лучше бы с Виктором и вообще-то, свои…

– Да с ним-то как раз понятно.

– Ну, ну. Мне бы такую проницательность, – подруга снова усмехнулась.

– О кей, закрыли. Останови каток.