Тигр в дыму
Шрифт:
— А ты-то как, милочка? Ты-то сама на что надеешься?
Она вздохнула и откинулась назад, вытянув длинные стройные ноги и вонзив высоченный каблук в джутовый коврик. Ее глаза глядели на него абсолютно честно.
— Я знала, что придется все это тебе рассказывать, Джеф, так что я все продумала, — она говорила очень медленно, и оттого каждое слово звучало тяжко и убедительно. — Я тебя люблю. Это правда. Теперь, пережив эти пять лет, я стала совсем другая, и эта другая ужасно любит тебя и будет любить всегда, — по крайней мере, мне так кажется здесь и сейчас, в этом вот такси. Но когда мне было девятнадцать, я любила Мартина, и
Джеффри Ливетт почувствовал, что плачет. Во всяком случае, у него защипало в глазах и все как-то поплыло перед ними. Рука его сильнее сжала тоненькую руку в перчатке, приподняла ее и снова с нежностью положила на сиденье.
— Как глупо получилось, — произнес он. Мне не следовало задавать тебе подобных вопросов, моя дорогая, дорогая девочка. Слушай, я верю, мы с тобой все одолеем, все у нас будет по полной программе. И сбудется все, о чем мы с тобой мечтали — и малыши, и дом, и счастье, и даже шикарная свадьба. Все обойдется, клянусь тебе, Мэг. Наверняка все обойдется!
— Нет, — спокойно возразила спутница. Ей, как всем женщинам подобного типа, была свойствена мягкая настойчивость. — Я хочу рассказать тебе, Джеффри, ведь я все обдумала, и мне хочется, чтобы ты знал, чтобы ты хотя бы понимал мои поступки. Видишь ли, это письмо может означать ровно то, что оно значит, и возможно, уже через час я буду беседовать с Мартином. Я все думала, как это будет ужасно для него. Понимаешь, я забыла его. Единственное, что я помню и чего боюсь — это что мне придется сказать ему про собаку.
— Про собаку? — переспросил он недоуменно.
— Да. Старый добрый Эйнсворт. Он околел вскоре после того, как Мартин — по всей видимости — погиб. Мартин этого не вынесет. Он так любил пса. Они могли часами сидеть, не сводя друг с друга глаз. Ужасно, но мне и в самом деле чаще всего вспоминается именно это. Пижама Мартина и плотная коричневая шерсть Эйнсворта. Оба сидят, уставившись друг на дружку, и совершенно счастливы.
Свободной рукой она сделала неопределенный жест. Его мгновенная дуга выхватила из утраченного мира авиарейдов и завтраков на ходу в переполненных ресторанах, из мира гостиниц и вокзалов, из мира цвета хаки и солнца, из военного хаоса островки украденного покоя.
— Когда он воевал в Пустыне, он сочинил для Эйнсворта стихи, — для меня, знаешь ли, он ничего подобного никогда не писал, а для Эйнсворта одно все-таки сложил, — ее хрипловатый голос уже вернулся в этот нынешний, сырой и ненастный мир. — Я эти стихи всегда помнила. Он прислал их сюда, надо полагать, Эйнсворту лично. Ты ведь даже не представлял, чтобы Мартин писал стихи, правда? Там было так:
Где ты, мой пес, коричневый дворняга? Где добрый карий взгляд и чинная повадка? Ты вдумчиво, прилежно размышлял о себе, о пище, о сексе. К тому же ты был плут, но не зазнайка. Иной раз даже штатским перепадало твое угрюмое рукопожатье. Теперь бы нам с тобой потолковать: нам есть о чем солдатуОна умолкла. Ливетт не шевелился. Ледяной туман, проникнув в машину, словно превратился в кого-то третьего. В конце концов, пришлось сделать усилие, чтобы сказать хоть что-нибудь.
— Странный парень, — пробормотал Джеффри.
— По-моему, нет, — было видно, что она изо всех сил старается вспомнить его. — Он ведь был тогда солдатом, понимаешь? Он был им все то время, что я его знала.
— Боже мой, ведь это верно! — он узнал, наконец, тень своей собственной юности в том причудливом военном прошлом, отступающую все дальше и дальше с каждым уходящим днем. — Ну да, конечно! Бедняга! Бедняга парень!
Мэг склонила голову, Она никогда не кивает, вдруг подметил ее спутник. Ее движения всегда плавны и грациозны, как у эдвардианской дамы, только более естественны.
— Я никогда не видела его вне войны, — произнесла она, как произносят «я никогда не видела его трезвым». — Мне кажется, я совсем его не знала, то есть не знаю.
Последние слова прозвучали как-то неразборчиво, и она растерянно замолчала. Такси тем временем, уловив момент, снова рванулось вперед и резко повернуло к вокзалу.
— Ты пойдешь со мной, Джефф?
— Нет, — отказ показался ему самому чересчур суровым, и он поспешил как-то смягчить его. — Мне, наверное, не стоит, верно? Я позвоню тебе часов в пять. Вы ведь без меня там справитесь, с Кэмпионом и его ищейкой, правда же? Думаю, без меня тебе будет проще. Разве нет?
В вопросе неожиданно прорвалась пронзительная нота внезапно вспыхнувшей надежды. Мэг расслышала ее и поняла, но раздумывала слишком долго.
— Я просто не знаю.
— Ступай одна, — он едва тронул ее губами и распахнул дверцу прежде, чем такси успело затормозить. Когда он помогал Мэг выйти, она вцепилась ему в рукав. Уличная толпа, огромная и бестолковая, снова притиснула их друг к другу. И снова Джеффри увидел Мэг, как видел с небольшими перерывами все сегодняшнее утро, но уже другими глазами и как бы впервые. Ее голос, долетая до него сквозь уличный грохот, звучал неуверенно и напряженно. Она пыталась объяснить ему:
— Я ведь ничего толком не сказала тебе, Джефф. Я совсем запуталась. Мне так жалко, милый!
— Не надо, — тихо произнес он и чуть подтолкнул ее вперед. Толпа подхватила ее и унесла прочь под темные своды вокзала, увешанные фестонами тумана, словно падуги старинного театра. Она обернулась, хотела помахать ему маленькой ладошкой в перчатке, но не смогла этого сделать — сперва из-за носильщика с тележкой, потом из-за женщины с ребенком, и наконец исчезла из вида, а он все стоял и смотрел ей вслед, позабыв захлопнуть дверцу такси.
А в это время мистер Альберт Кэмпион и старший инспектор полицейского Управления Чарльз Люк, глава второго, самого тяжелого во всей столице полицейского округа, чем он и гордился, стояли на крытой площадке в южном крыле вокзала позади нескольких рядов вагонов и ждали. Мистера Кэмпиона годы пощадили, разве что выбелили ему шевелюру. В остальном, он был все таким же, как в свои девятнадцать — стройный мужчина элегантно неброской внешности, среднего — примерно шести футов — роста, с обманчиво безразличным выражением лица и приятными манерами. Без особых примет, — таких обычно не замечают и недооценивают, — он спокойно стоял, заняв выгодную для наблюдения позицию, и добродушно-небрежно обозревал толпу.