Тихая война
Шрифт:
Оперативники, арестовавшие меня, явно не рассчитывали на успех, об этом лучше всего свидетельствовал тот факт, что они даже не захватили с собой наручники. Один из агентов снял ремень, и мне связали руки. Виктор стоял у стены, бледный как смерть.
— Никому ни слова, иначе получишь пулю! — крикнул ему уже с порога «шофер».
Меня вывели во двор и затолкали на заднее сиденье подъехавшей к дому легковой машины.
Много лет спустя я узнал, что после моего ареста в Залаваре и его окрестностях был специально пущен слух, будто меня выкрали агенты американской секретной службы для того, чтобы тайно переправить на Запад…
В конце деревенской улицы машина притормозила, и тут меня, и без того потрясенного всем случившимся, ожидал еще один неприятный сюрприз: в машину влез Иштван Надь, тот самый молодой человек, который пришел от Мишки Чордаша и с которым мы мирно беседовали четверть часа назад…
Мне стало дурно то ли от страха, то ли от голода, не знаю. Скорее всего, от голода, ведь с тех пор, как я на рассвете вышел из Холлада, во рту у меня не было и маковой росинки. Возле крайнего дома на каком-то хуторе близ Балатонбереня машина остановилась. Один из оперативников вынес из дома большой ломоть хлеба, сунул его мне:
— Поешьте, будет легче.
В ТЮРЬМЕ. ПРОЗРЕНИЕ И РАЗОЧАРОВАНИЕ
Мне вручили обвинительное заключение. На основании статьи 1 раздела VII уголовного кодекса 1947 года я обвинялся в активной заговорщической деятельности против государственной власти. Мои сотоварищи по камере единодушно предсказали:
— Заключение в крепости.
На языке политзаключенных того времени это означало; «Пожизненное заключение. Будешь сидеть за решеткой до тех пор, пока существует народный строй».
Такого же мнения придерживались и оба моих конвоира, сопровождавших меня в зал судебного заседания.
Назначенного для моей защиты адвоката я увидел в первый и последний раз там же, в зале суда. Мне он помочь ничем не смог бы. Впрочем, этому я должен был, как оказалось, только радоваться. Старорежимные, оставшиеся от времени Хорти адвокаты, назначенные для защиты политических заключенных, как правило, были озабочены не тем, чтобы защищать своих подзащитных, а тем, чтобы оградить себя от подозрений в сочувствии к ним. Мне рассказывали, что один из этих служителей Фемиды так начинал свою защитительную речь: «Я ни на миг не сомневаюсь в том, что уважаемый суд вынесет моему подзащитному жестокий приговор…»
К счастью, мой адвокат не проявил подобного рвения и больше помалкивал, чем говорил. Тем неожиданнее и для меня, и для моих конвоиров прозвучал необычайно мягкий приговор — два с половиной года тюрьмы в местах общего заключения. Трибунал, который его вынес, был известен своей суровостью в определении мер наказания, а обвинение было достаточно серьезным. Я думаю, мягкость приговора обосновывалась двумя обстоятельствами — моей молодостью, а также беспримерной для юстиции того времени ссылкой на то, что «обвиняемый по независящим от него причинам исключительно долгое время содержался в предварительном заключении, находясь под следствием». Так было сказано в приговоре.
Когда я вернулся в тюрьму, мои сокамерники «утешили» меня: мол, не горюй, наш прогноз все равно сбудется, ведь после отбытия срока наказания тебя на свободу не выпустят, а отправят в лагерь для интернированных.
Вспомнился один эпизод, произошедший со мной во время одного из допросов еще в следственной тюрьме. Допрашивал меня тогда Габор Петер, он нередко проделывал это лично.
— Почему вы с нами не откровенны до конца? — спросил он. — Вы еще можете себя спасти. И не исключено, что будете работать вместе с нами. Когда-нибудь…
Тогда я не придал этой фразе никакого значения, а вот теперь, выслушав необычно мягкий для политического преступника приговор, вспомнил эти слова. Правда, они ожили в моей памяти лишь на какой-то миг. Я тут же забыл о них, тем более что все последующие годы, проведенные мною в тюрьме, не давали для подобных размышлений ни малейшего повода. Со мной обращались точно так же, как и со всеми остальными заключенными.
После оглашения приговора меня перевели в тюрьму на улице Фе в Буде. И хотя я был приговорен к отбыванию наказания в условиях строгого режима, первый день я провел в общей камере вместе с осужденными за мелкие политические проступки. По законам того времени политическим преступником считался, например, тот, у кого в квартире при обыске находили десяток-другой килограммов мыла, какао или сахара. Очевидно, такие строгости были нацелены на борьбу со спекуляцией. Так или иначе, мне этот день принес любопытную встречу, совершенно неожиданную.
Когда меня втолкнули в камеру и заперли дверь, я налетел на какого-то лежащего на полу человека. Тот для начала осыпал меня градом проклятий, а потом сел и, взглянув на мою физиономию повнимательнее, вдруг воскликнул:
— Ну и ну! Миклош, вы узнаете меня?..
Судьбе было угодно вновь свести меня с господином Кальмаром, тем самым мастером-вязальщиком, с которым меня познакомил мой приятель Иштван Маркош, когда я в канун рождества возвращался после разведки участка фронта под Дунакеси, выполнив поручение Золтана Мико. Он тогда подарил мне серебристую елочку, срезанную разорвавшимся во дворе его дома снарядом, ту самую, которая доставила мне и моей матери несколько часов мира и тихой радости у семейного очага в грохочущем вокруг осажденного города пекле войны.
Вторым по счету узником нашей камеры, моим соседом по нарам, оказался хозяин знаменитого на весь Будапешт ресторана «Золотая утка». Вот тогда-то я понял, что даже в тюрьме к богатеям старого мира судьба более благосклонна, чем к неимущим беднякам, сюда попавшим. Среди заключенных, которых днем выводили на работу в город (это были шоферы, дворники, каменщики), да и среди охранников всегда находились охотники за даровой обед или иную мзду передать на волю письмецо или принести оттуда посылочку. Разумеется, только тем, кто за это мог хорошо заплатить.
Что касается меня, то я за эти годы сделал для себя такой вывод: среди любых людей, самых принципиальных и надежных на первый взгляд, всегда найдешь таких, кого можно подкупить, а самые, казалось бы, преданные друзья способны быстро забыть тех, кто попал в беду. Первый вывод не требует особых доказательств, а для подтверждения второго достаточно взять мою собственную судьбу и судьбу моей матери. Маме в ту пору исполнилось пятьдесят пять лет, и она осталась без всяких средств к существованию, как и родственники многих моих бывших товарищей по партии, сидевших теперь в тюрьме или в лагере для интернированных. Наши вожди и вдохновители, которые сбежали на Запад, спасая собственную шкуру, с полным безразличием взирали теперь на наше бедственное положение. Наша судьба их нисколько не интересовала.