Тихая война
Шрифт:
Хотя, пожалуй, не совсем так. Зная о том, что мы осуждены и отбываем наказание в тюрьмах, они использовали это для своих хорошо оплачиваемых выступлений в передачах радиостанций «Свободная Европа» и «Голос Америки» на венгерском языке. Они подробно перечисляли, кто из нас, когда и при каких обстоятельствах был судим и осужден, строя на этих фактах свои нападки на социалистический строй и наживая, таким образом, себе политический, и не только политический, капитал в глазах американцев. Но не было ни единого случая, чтобы кому-нибудь из нас была прислана посылка, оказана помощь через Красный Крест или иным путем. Такова была их хваленая «братская солидарность».
О печальной судьбе моей матери я уже говорил. Нелегкой была жизнь и у других. Например, мой друг Ласло Дюлаи, один из ведущих функционеров нашей партии, оказавшись в заключении, оставил в городе жену с тремя маленькими детьми; супруга майора летчика Ласло Варкони, отважного борца против фашистов, пошла работать шофером такси в Кечкемете, чтобы прокормить детей и мать; Бела Ковач, бывший генеральный секретарь партии мелких сельских хозяев, освобожденный из тюрьмы по болезни, не получил от своих соратников с Запада никакой помощи.
Это холодное безразличие наших партийных вождей, которые воспитывали в нас самопожертвование, а сами предпочитали жить в безопасности и довольстве, заставило меня возненавидеть их. И с каждым днем эта ненависть становилась все сильнее. Даже теперь мне трудно без гнева вспоминать об этом. Вероятно, потому, что слишком уж горько было на душе в те годы…
Вскоре меня перевели из общей камеры в небольшую каморку с железной дверью, где нас оказалось всего двое. Мой пожилой сосед, представившийся мне как бывший подполковник Янош Бихари из Беленеша, подвизался в качестве тюремного брадобрея, так что большую часть дня я проводил в мучительном одиночестве. Вскоре мы с ним подружились, и дядюшка Янош делился со мной всем тем, что получал в награду за свое парикмахерское искусство, а главное — новостями обо всем, что происходило за стенами тюрьмы.
Этот бодрый старикан был личностью поистине незаурядной. Впоследствии, уже после того, как нас обоих освободили, я неоднократно навещал дядюшку Яноша в его скромном маленьком домике близ Секешфехервара и каждый раз поражался обилию всевозможных кубков, медалей и лавровых венков, завоеванных им в спортивных состязаниях на первенствах Европы и мира. Помнится, он был борцом классического стиля, выступал на ковре многие годы и в свои восемьдесят лет каким-то чудом сохранил моложавость, подвижность и силы.
Он рассказал мне, что при Хорти имел чин подполковника и был офицером связи у самого регента. Остальные офицеры, осужденные трибуналом и сидевшие в тюрьме вместе с нами, презирали дядюшку Яноша за то, что он взялся за столь «низкую» работу, как бритье их же физиономий.
— Позор для офицерского корпуса! — возмущался один.
— Какой он офицер, унтер, да и только! — кипятился другой.
А между тем Янош Бихари был посвящен в такие тайны императорского двора и ближайшего окружения Хорти, которые не мог знать простой офицер. Например, он рассказывал мне весьма пикантные подробности о скандале с выпуском фальшивых франков, о покушении на его высочество в Марселе, нити которого тянулись в Венгрию. О таких вещах мог знать только человек, действительно приближенный к Хорти.
Вскоре я понял, в чем, собственно, заключалась причина бойкота: старик поставил себя вне иерархии, существовавшей в тюрьме среди бывших господ офицеров так же, как и в прежние времена. Янош Бихари не признавал больше авторитетов прошлого и не требовал от «бывших» уважения к себе. Для замкнутой касты, члены которой и на тюремных нарах продолжали мечтать о власти, это было смертным грехом, а потому он был отринут и наказан презрением себе подобных.
Говоря о розовых мечтах бывших хортистов, я вспоминаю один случай. Было это уже в другой тюрьме, куда нас перевели. Во внутреннем дворе бывшего монастыря, в стенах которого тогда содержались политические заключенные, мне неоднократно пришлось видеть одного бывшего нилашиста-маньяка, осужденного за зверства и за преступления против народа. Мы, все прочие заключенные, выведенные на прогулку, гуляли по двору, образуя большой круг. Он же вышагивал внутри нашего большого круга отдельно от всех по маленькому кругу. Шел уже 1951 год, а этот фашистский прихвостень ничего не хотел признавать. Завидев нас во дворе, а нашу группу иногда выводили раньше, иногда позже, он неизменно становился «во фрунт», ревком вскидывал руку в фашистском приветствии и выкрикивал: «Стойкость! Да здравствует Салаши!»
Выглядело это смешно и вместе с тем трагически. Этот человек навсегда сохранил в себе страсть к театральным жестам и тупую ограниченность безвозвратно рухнувшего хортистского режима.
Старинный монастырь находился в живописной сельской местности. Мрачно вздымались каменные башни по углам крепостной стены с бойницами и подъемными лестницами. Обращались с нами в тюрьме строго и даже грубо. В те годы тюремный режим для политических был строже, чем для грабителей и убийц. Но не это мучило меня больше всего. Мы считались врагами народа, с нами так и обращались, это было понятно.
Много огорчений доставляли мне отношения между заключенными. В огромной общей камере помещалось от пяти до десяти человек, иногда на троих приходилось по две койки. Но главное состояло в том, что эти осужденные разделились на восемь или девять групп. Приверженцы Салаши — нилашисты держались отдельно, особую клику составляли бывшие хортистские офицеры и чиновники. Церковники-клерикалы тоже объединились в отдельную фракцию и, забившись в угол, денно и нощно возносили молитвы всевышнему. Христианские демократы-политики, вроде бы родственные им по духу, предпочитали группироваться особо. Наконец, мы, бывшие члены партии мелких сельских хозяев, консолидируясь с другими буржуазными деятелями из партий Шуйока и Пфейфера, тоже жили своим мирком. Объединялись и заговорщики из разных подпольных организаций типа «Два креста», «Крест и меч» и тому подобных. Особняком держались укрыватели оружия, саботажники, а также осужденные за шпионаж и разглашение государственных тайн.
Не знаю, кому в голову пришла эта бредовая мысль — запереть в одной камере военных преступников и нилашистских кровопийц, осужденных за террор, вместе с бывшими участниками сопротивления фашизму, а затем и с бывшими коммунистами; религиозные фанатики находились в одном помещении с последователями якобинцев и Вольтера, Гегеля и Маркса…
Некоторое время в мою «тройку», ночевавшую на двух кроватях, входили мой однофамилец доктор Йожеф Сабо, убежденный марксист, бывший доцент международного права Сегедского университета, Карой Шомоди, военный преступник, бывший комендант завода боеприпасов в Диошдьере, и я, политический функционер буржуазной партии, прекратившей свое существование.
При желании всех обитателей нашей камеры наверняка следовало бы вновь судить за контрреволюционную агитацию уже здесь, в заключении. Бывший помещик хотел получить назад свое имение, землю и прочие угодья, разумеется, вместе со слугами и батраками. Бывший оптовый торговец строил планы, как и чем государство возместит ему понесенные убытки после третьей мировой войны, которая непременно начнется. Торгаши и биржевики вели между собой нескончаемые споры о том, на что выгоднее потребовать монополию от «вновь возрожденного государства» — на уксус или на соль и дрожжи?