Тихий берег Лебяжьего, или Приключения загольного бека(Повесть)
Шрифт:
Дверь в омшаник скрипнула. Слышно было, как прямо под нами Чернобородый кашлял и хрипло дышал. Я вдохнул, наверно, пылинку, в носу страшно защекотало; так сдерживался, чтобы не чихнуть, что сразу вспотел с ног до головы. Все равно чих не проходил, и, когда стало совсем невыносимо, раздался громкий топот лошади и голос стражника прозвучал как гром:
— Ей!
Мы глянули в окошко. На горке над пасекой стоял верховой. В руке держал винтовку, опертую о седло. Совсем так, как на картинках в книжке про индейцев.
— Ей! Граф! Трофимов! Брось бульдог и выходи!
Чернобородый перестал хрипеть и дышать.
— Граф! — кричал стражник. — Не таись, ты поймался. Брось пушку из двери на дорожку, чтобы я видел. Слышишь? Не шучу!
Чернобородый молчал. Со стороны реки послышался топот другой лошади и высокий, пискливый голос:
— Трофимов! Шутки играть некогда! Выходи! Прострелим всю хибару, и тебе конец.
Чернобородый молчал. Страшно громко ухнул выстрел. Из крыши на нас с Юркой посыпались щепки, пуля завизжала в кустах за домиком. И второй стражник выстрелил, только неизвестно куда. Еще выстрел — и крик Чернобородого:
— Стой! Стой, ребята, выйду! Ну вас…
Заскрипела дверь. Мы не видели, кинул ли он револьвер, увидели Чернобородого. Он вышел на дорожку с поднятыми руками и пошел к стражнику. Сбоку выскочил другой верховой, спешился, скинул ремень с гимнастерки, скрутил Чернобородому руки за спиной, приказал: «Давай, давай, давай». Как только разбойник подошел к верховому, тот пригнулся на седле и со страшной силой стегнул пленника нагайкой по плечу.
Чернобородый не вскрикнул, сказал:
— Брось! Чего дерешься? Видишь, сдался. Герои! Подумаешь, честного вора поймали. Адиеты. Лучше бы за политиками смотрели…
— Ты что знаешь? — сразу спросил стражник и опустил нагайку. — Говори, говори, Трофимов, бить не буду.
Дальше нам было не слышно. Когда все ушли, мы долго боялись выйти. Наконец потихоньку спустились и бегом бросились домой.
День свистулек
Мы бежали и у самого дома встретили Альку. Юрка ему рассказал, что было. Других ребят мы в тот вечер не видели. На следующий день мама рано уехала в город. Кира «дала нам поспать», и мы вышли из дому поздно.
На бревнах уже все знали — Алька рассказал. Когда кто подходил, он снова рассказывал про нас с Юркой, и все по-новому. Язык по губам так и бегал, и, боже мой, чего он только не наплел. Кроме правды было еще, что в омшаник заманил Чернобородого Юрка, что стражники изрешетили пулями весь чердак и «ребята чудом остались живы», пули были отравлены смертельным ядом кураре, Чернобородому не просто связали руки, а привязали к конскому хвосту и, самое главное, у Чернобородого за пазухой нашли отрезанную девичью косу, черную как смоль с алой шелковой лентой. Значит, у Чернобородого пленница и его будут пытать, чтобы сказал, где она.
Альке не совсем верили, и он даже немного надоел, рассказывая по-разному; все обрадовались, когда услышали писк. Шла Наточка и свистела в стручок желтой акации. Значит, в Лоцманском стручки поспели и можно делать свистульки. Мы накинулись на нашу акацию. Оказывается, тоже поспела и
Тут я заметил, что Юрка перестал свистеть, вытолкнул языком свистульку прямо на землю и смотрит куда-то через меня. Я обернулся: стражники привязывают к беседке лошадей, урядник уже на бабушкином крыльце. Кроме нас с Юркой, никто не заметил, а он подмигнул мне и пошел в другую сторону, в наш дом. Я за ним. Мы прошли все комнаты, выпрыгнули в окно, побежали к речке и по берегу большим кругом промчались в сиреневые кусты у кухни Большого дома. Окна открыты. Тихонько-тихонько, страшно осторожно мы заглянули.
Как и в прошлый раз, за окном бабушка и урядник, тетя Зина у плиты. Только бабушка не такая расстроенная, как тогда, и на столе кроме бутылки только хлеб и огурцы, больше ничего, ветчины ни капельки.
Все равно видно, что урядник доволен: усы торчком, он гладит их рукой и для важности часто вынимает платок. Сейчас голос у него не совсем подлизский. Все знают, что у него два голоса: один тихий, подлизский, когда разговаривает с бабушкой, священником, лоцкомандиром, другой — громкий, ругательный — для всех остальных. Бабушка говорит, что «Фрол Петрович был офицер, теперь спустивши».
Сейчас урядник жалуется бабушке, что просто беда: сено нынче будет дорогое, казна на лошадей выдает — тьфу! — не деньги. Не знает, как и быть. Бабушка зевнула, прикрыв рукой рот, и согласилась, что сено будет в цене. Тут урядник пригнулся к бабушке и негромко спросил:
— К Емельяновой, к Анне, сын вернулся? Иван Емельянов не полностью совершеннолетний? А?
— Я, Фрол Петрович, за всем углядеть не могу. Кажется, вернулся. Будто у дядьки в Ростове был. Не знаю, не знаю…
Урядник громко нахально расхохотался, вынул платок, утер глаза:
— У дяденьки, у дяденьки. Где был — оттуда и ушел. И с собой привел черного ворона, ворюгу знатного. А скажите, Ольга Константиновна, у вас в последнее время вещи не пропадали? Стало быть, кража. А? К примеру, валенки или вожжи?
— Не знаю. Вроде ничего не пропадало. Чего это ты, Фрол Петрович, загадки загадываешь? Выпей-ка еще рюмочку.
— Благодарствуйте.
Урядник выпил, крякнул, пальцами взял с тарелки огурец, прожевал, подошел к окну, — мы едва успели спрятать головы, — и заорал командирским голосом: