Тихий берег Лебяжьего, или Приключения загольного бека(Повесть)
Шрифт:
Я боялся прозевать Плескуна — в такую погоду все камни плещут. Нашел по памяти и привернул на Лондонский. Рыбаленция не обернулся, не проверил меня, головой кивнул и продолжал грести. Я понял, что он часто ходит этим курсом и знает его не только по носу, но и по корме — следит за береговыми приметами.
Волны на банках дыбились, шипели и пенились, бежали к берегу, как гривастые лошади, и частенько заскакивали через борт. Под ногами всплыли, зашевелились слани — вот сколько воды накидало. За четвертой банкой водяные валы позеленели, стали выше и глаже. Ветер стихал. Мы прошли еще с версту, не меньше — береговой лес низенький, синий, прибрежные дома —
Рыбаленция остановился, посмотрел вперед и по сторонам, сказал:
— Вожми футшток [18] , пробуй, штукнет, шкажи, шкажи.
Я догадался, что футшток — это шест с зарубинами, что лежит вдоль борта, разобрал найтовы, встал и, с трудом удерживаясь на ногах, опустил футшток глубоко в воду. Он далеко внизу уперся в мягкое. Рыбаленция потихоньку греб, я мерил. Все было мягко и мягко, и вдруг жестко стукнуло — камни. Не успел я еще сказать, как Рыбаленция буркнул себе: «Вешла по борту» и потянулся за якорем. Мне сказал: «Ешть луда. Убери вешла» — и отдал якорь.
18
Футшток — шест с делениями для измерения глубины.
Я понял, что мы пришли на место, на луду — каменистую отмель, положил футшток и с удовольствием плюхнулся на банку, трудно было стоять. Рыбаленция недовольно захмыкал:
— Хм! Хм! Вожми верп [19] , ражвернет по ветру, отдай. Штанем фертоинг [20] , на два, на два.
Под моей банкой оказался второй якорь. Я взял его в руки, подождал, когда нос шлюпки пришел строго на ветер, и скинул за корму.
Так мы и встали на два якоря далеко от берега, и волны качали и подбрасывали нашу шлюпку. И ветер был еще сильней: когда я откачивал воду, по дурости плеснул из лейки в наветренную сторону, все вернулось мне в морду.
19
Верп — маленький якорь.
20
Фертоинг — стояние корабля на двух якорях в нужном положении. В данном случае — вдоль волны.
Рыбаленция сползал в форпик, достал баночки с червями и удочки. Страшно смешные удочки: удилища короткие можжевеловые, на двух оставленных сучках намотано много толстой лески, поплавки большие пробковые, крашеные, из каждого высоко торчит кисточка куриного пера, грузила тяжеленные, крючки прямо звери, в сто раз больше наших речных.
Я не умел ловить такой удочкой, смотрел на Рыбаленцию. Он размотал леску, уложил ее кольцами на слань, приладил можжевеловое удилище стойком у борта, ослабил на поплавке перо, протягивая леску, поставил глубину по футштоку, наживил червяка, взял в руки поплавок и грузило и кинул за борт. Леска побежала как змея, разматывая кольца, поплавок вынырнул и закачался на волне, бойко подняв перяной хохолок.
Я точно все повторил, кинул в волну поплавок. Он утонул. Что делать? Рыбаленция заметил, сказал:
— Подшекай! Шражу вжяла, вжяла.
Я дернул удилище, понял, что так не получится, и тащил, перебирая леску руками. Тяжело и в руки стучит. Глубоко в зеленой прозрачной толще блеснуло, раз, другой. Я заторопился и с силой выкинул в шлюпку огромную рыбу.
Что это
Сильный был клев! Мы натаскали больше полведра, а поплавки то и дело уходили глубоко в воду. Я не успевал, ловил на одну удочку. Рыбаленция удил двумя и еще постоянно раскуривал крохотную трубочку, закрываясь от ветра ладонями.
Рядом с моим поплавком в воде затемнело, показались усы и глаза. Они уставились на меня, не мигая. Честно говоря, я немного испугался, отдернулся от борта и вскрикнул. Рыбаленция обернулся, увидел морду, взял весло, стукнул резко по борту и сказал с досадой:
— Тюлень. Теперь клеву конец. Ладно, подождем, подождем.
Морда ушла в глубину. Поплавки замерли. Скучно покачиваясь на волнах, они неглубоко заливались, выныривали, и солнце играло в налипших на перьях пузырях воды.
Пока клевало, оглянуться было некогда, теперь смотрел во все стороны. Опустит волна шлюпку — ничего не видно, кругом вода, поднимет — вот он, Толбухин маяк, за ним финский берег. Из Кронштадта летит низенький черный миноносец. Бурун у носа кажется выше палубы. Рыбаленция одобрил:
— Шлавно идет. «Новик»… В Кронштадте три таких пошудины. Никак по шорок ужлов… [21] Раньше не было. Давай жавтракать. А?
Он вытащил из сумки хлеб, бутылку молока, две кружки и достал из форпика мой мешочек. Кира положила бутерброды — французская булка с котлетами, — печенье и мятные леденцы. Рыбаленция налил в обе кружки:
— Пей! Кожье, хорошее.
Я еще никогда козьего молока не пил.
Мне страшно неудобно было разговаривать, не знал, как обращаться. Решился спросить:
21
Миноносцы типа «Новик». Тогда, перед первой мировой войной, они только что появились. Отличались от прежних большим ходом: около 36 узлов в час.
— Пожалуйста! Как вас зовут?
Рыбаленция ничуть не смутился:
— Дядя Ваня, дядя Ваня жови, дядя Ваня.
Припасы мы разложили на банке, на куске парусины. Дядя Ваня вытащил из-за голенища источенный, узкий финский нож, нарезал хлеб. От своих кусков отрезал корки и бросил за борт. Мякоть медленно жевал красными беззубыми деснами. Про зубы не хотелось думать: завтра нужно было идти к зубнихе. Страшно ненавижу! Когда зажужжит проклятая машинка и начнет подбираться к больному месту — лучше умереть.
Я сказал:
— Дядя Ваня, знаете, и мне уже два зуба вырвали, и еще надо, а вам вот сколько…
Рыбаленция улыбнулся, вдруг нахмурился, глаза стали совсем маленькие, сердитые, ответил коротко:
— Выбили дружья.
Я понял, что ему про это почему-то не хочется говорить, и больше никогда не спрашивал.
Солнце припекало, от нашей шлюпки запахло смолой. Я скинул куртку и рубашку, остался в одних трусах. Дядя Ваня отвернул сколько мог голенища сапог и тоже разделся. Если не считать маленького серебряного креста, он был голый до пояса и оказался весь-весь татуированный. Пока он лазал, убирал бутылку, кружки и остатки хлеба, я оглядел его со всех сторон.