Тихий Дон. Том 2

Шолохов Михаил Александрович

Штокман, порывшись в кармане, достал из кисета сорокарублевую керенку, подал ее казаку. Тот расцвел в улыбке, обнажая под влажными усами желтоватые зубы, смущенно помялся:

– Что вы, товарищ, спаси Христос! Не стоит денег.

– Бери, – твоих лошадей труд. А за власть ты не сомневайся. Помни: мы боремся за власть рабочих и крестьян. И на восстание вас толкнули наши враги – кулаки, атаманы, офицеры. Они – основная причина восстания. А если кто-либо из наших несправедливо обидел трудового казака, сочувствующего нам, помогающего революции, то на обидчика можно было найти управу.

– Знаешь, товарищ, побаску: до Бога высоко, а до царя далеко… И до вашего царя все одно далеко… С сильным не борись,

а с богатым не судись, а вы и сильные и богатые. – И лукаво оскалился: – Ишь вон ты, сорок целковых отвалил, а ей, поездке, красная цена пятерик. Ну, спаси Христос!

– Это он тебе за разговор накинул, – улыбался Мишка Кошевой, прыгнув с кошевок и подсмыкивая шаровары, – да за приятную бороду. Ты знаешь, кого вез, пенек восьмиугольный? Красного генерала.

– Хо?

– Вот тебе и «хо»! Вы тоже народец!.. Мало дай – собакам на хвосты навяжешь: «Вот, вез товарищев, дали одни пятерик, такие-сякие!» Обижаться будешь всю зиму. А много дал – тоже у тебя горит: «Ишь богачи какие! Сорок целковых отвалил. Деньги у него несчитанные…» Я б тебе ни шиша не дал! Обижайся, как хошь. Все равно ить не угодишь. Ну пойдемте… Прощай, борода!

Даже хмурый Иван Алексеевич улыбнулся под конец Мишкиной горячей речи.

Из двора штаба на сибирской лохматой лошаденке выскочил красноармеец конной разведки.

– Откуда подвода? – крикнул он, на коротком поводу поворачивая лошадь.

– Тебе что? – спросил Штокман.

– Патроны везти на Крутовский. Заезжай!

– Нет, товарищ, эту подводу мы отпустим.

– А вы кто такой?

Красноармеец, молодой красивый парнишка, подъехал в упор.

– Мы из Заамурского. Подводу не держи.

– А… Ну хорошо, пусть едет. Езжай, старик.

XL

На поверку оказалось, что никакой дружины в Усть-Хоперской не организуется. Была организована одна, но не в Усть-Хоперской, а в Букановской. Дружину организовал тот самый комиссар Малкин, посланный штабом 9-й Красной армии в низовые станицы Хопра, о котором дорогой рассказывал казак-старовер. Еланские, букановские, слащевские и кумылженские коммунисты и советские работники, пополненные красноармейцами, составляли довольно внушительную боевую единицу, насчитывавшую двести штыков при нескольких десятках сабель приданной им конной разведки. Дружина временно находилась в Букановской, вместе с ротой Московского полка сдерживая повстанцев, пытавшихся наступать с верховьев речки Еланки и Зимовной.

Поговорив с начальником штаба, бывшим кадровым офицером, хмурым и издерганным человеком, и с политкомом – московским рабочим с завода Михельсона, Штокман решил остаться в Усть-Хоперской, влившись во 2-й батальон полка. В чистенькой комнатушке, заваленной мотками обмоток, катушками телефонной проволоки и прочим военным имуществом, Штокман долго говорил с политкомом.

– Видишь ли, товарищ, – не спеша говорил приземистый желтолицый комиссар, страдавший от припадков острого аппендицита, – тут сложная механика. У меня ребята все больше москвичи да рязанцы, немного нижегородцев. Крепкие ребята, рабочие в большинстве. А вот был здесь эскадрон из Четырнадцатой дивизии, так те волынили. Пришлось их отправить обратно в Усть-Медведицу… Ты оставайся, работы много. Надо с населением работать, разъяснять. Тебе же понятно, что казаки это… Тут надо ухо востро держать.

– Все это я понимаю не хуже тебя, – улыбаясь покровительственному тону комиссара и глядя на пожелтевшие белки его страдающих глаз, говорил Штокман. – А вот ты скажи мне: что это за комиссар в Букановской?

Комиссар гладил серую щеточку подстриженных усов, вяло отвечал, изредка поднимая синеватые прозрачные веки.

– Он там одно время пересаливал. Парень-то он хороший, но не особенно разбирается в политической

обстановке. Да ведь лес рубят, щепки летят… Сейчас он эвакуирует вглубь России мужское население станиц… Зайди к завхозу, он вас на кошт зачислит, – говорил комиссар, мучительно морщась, придерживая ладонью засаленные ватные штаны.

Наутро 2-й батальон по тревоге сбегался «в ружье», шла перекличка. Через час батальон походной колонной двинулся на хутор Крутовский.

В одной из четверок рядом шагали Штокман, Кошевой и Иван Алексеевич.

С Крутовского на ту сторону Дона выслали конную разведку. Следом перешла Дон колонна. На отмякшей дороге с коричневыми навозными подтеками стояли лужи. Лед на Дону сквозил неяркой пузырчатой синевой. Небольшие окраинцы переходили по плетням. Сзади, с горы, батарея посылала очереди по купам тополевых левад, видневшихся за хутором Еланским. Батальон должен был, минуя брошенный казаками хутор Еланский, двигаться в направлении станицы Еланской и, связавшись с наступавшей из Букановской ротой 1-го батальона, овладеть хутором Антоновом. По диспозиции, командир батальона обязан был вести свою часть в направлении на хутор Безбородов. Конная разведка вскоре донесла, что на Безбородовом противника не обнаружено, а правее хутора, верстах в четырех, идет частая ружейная перестрелка.

Через головы колонны красноармейцев, где-то высоко со скрежетом и гулом неслись снаряды. Недалекие разрывы гранат потрясали землю. Позади, на Дону, с треском лопнул лед. Иван Алексеевич оглянулся:

– Вода, должно, прибывает.

– Пустяковое дело в это время переходить Дон. Его, того гляди, поломает, – обиженно буркнул Мишка, все никак не приспособившийся шагать по-пехотному – четко и в ногу.

Штокман глядел на спины идущих впереди, туго перетянутые ремнями, на ритмичное покачивание винтовочных дул с привинченными дымчато-сизыми отпотевшими штыками. Оглядываясь, он видел серьезные и равнодушные лица красноармейцев, такие разные и нескончаемо похожие друг на друга, видел качкое движение серых шапок с пятиконечными красными звездами, серых шинелей, желтоватых от старости и шершаво-светлых, которые поновей; слышал хлюпкий и тяжкий походный шаг массы людей, глухой говор, разноголосый кашель, звяк манерок; обонял духовитый запах отсырелых сапог, махорки, ременной амуниции. Полузакрыв глаза, он старался не терять ноги и, испытывая прилив большой внутренней теплоты ко всем этим, вчера еще незнакомым и чужим ему ребятам, думал: «Ну хорошо, почему же они вот сейчас стали мне так особенно милы и жалки? Что связующее? Ну, общая идея… Нет, тут, пожалуй, не только идея, а и дело. А еще что? Быть может, близость опасности и смерти? И как-то по-особенному родные… – И усмехнулся глазами. – Неужто старею?»

Штокман с удовольствием, похожим на отцовское чувство, смотрел на могучую, крутую крупную спину идущего впереди него красноармейца, на видневшийся между воротником и шапкой красный и чистый отрезок юношески круглой шеи, перевел глаза на своего соседа. Смуглое бритое лицо с плитами кровяно-красного румянца, тонкий мужественный рот, сам – высокий, но складный, как голубь; идет, почти не махая свободной рукой, и все как-то болезненно морщится, а в углах глаз – паутина старческих морщин. И потянуло Штокмана на разговор.

– Давно в армии, товарищ?

Светло-коричневые глаза соседа холодно и пытливо, чуть вкось скользнули по Штокману.

– С восемнадцатого, – сквозь зубы.

Сдержанный ответ не расхолодил Штокмана.

– Откуда уроженец?

– Земляка ищешь, папаша?

– Земляку буду рад.

– Москвич я.

– Рабочий?

– Угу.

Штокман мельком взглянул на руку соседа. Еще не смыты временем следы работы с железом.

– Металлист?

И опять коричневые глаза прошлись по лицу Штокмана, по его чуть седоватой бороде.