Тихий Дон. Том 2

Шолохов Михаил Александрович

– Это не мне.

– Тогда кому же?

– Коню.

Рябчиков проворно сбросил мешок на землю, растерянно спросил:

– Шутишь?

– Нет, всерьез.

– Значит, ты… ты чего же это надумал, Пантелевич? Хочешь остаться, так я понимаю?

– Правильно понимаешь. Ну, бери мешок, пойдем. Надо же коня кормить, а то он все ясли погрыз. Конь ишо сгодится, не пешему же служить…

До самой квартиры Рябчиков молчал, покряхтывал, подкидывая на плечах мешок; подойдя к калитке, спросил:

– Ребятам скажешь? – И, не дождавшись ответа, с легким оттенком

обиды в голосе сказал: – Это ты здорово удумал… А мы как же?

– А как хотите, – с деланым равнодушием ответил Григорий. – Не берут нас, не находится для всех места – и не надо! На кой они ляд нам нужны, навязываться им! Останемся. Спробуем счастья. Да проходи же, чего ты застрял в калитке?

– Тут, с этим разговором, застрянешь… Я ее, и калитки-то, не вижу. Ну и дела! Ты меня, Гриша, как обухом в темя вдарил. Прямо ум мне отшиб. А я-то думаю: «На черта он этот хлеб выпрашивает?» Теперь ребята наши узнают, взволнуются…

– Ну а ты как? Не останешься? – полюбопытствовал Григорий.

– Что ты! – испуганно воскликнул Рябчиков.

– Подумай.

– И думать нечего! Поеду без разговоров, пока вакан есть. Пристроюсь к каргиновской батарее и поеду.

– Зря.

– Вот это да! Мне, брат, своя голова дороже. Что-то нет охоты, чтобы красные на ней свои палаши пробовали.

– Ох, подумай, Платон! Дело такое…

– И не говори! Поеду зараз же.

– Ну, как хочешь. Не уговариваю, – с досадой сказал Григорий и первый шагнул на каменные ступеньки крыльца.

Ни Ермакова, ни Прохора, ни Богатырева на квартире не было. Хозяйка, пожилая горбатая армянка, сказала, что казаки ушли и обещали скоро вернуться. Григорий, не раздеваясь, крупными ломтями порезал буханку хлеба, пошел в сарай к лошадям. Хлеб разделил поровну, всыпал своему коню и Прохорову – и только что взял ведра и хотел идти, чтобы принести воды, как в дверях стал Рябчиков. В полах шинели он бережно держал наломанный крупными кусками хлеб. Конь Рябчикова, зачуяв хозяина, коротко заржал, а хозяин его молча прошел мимо сдержанно улыбавшегося Григория, ссыпал куски в ясли, не глядя на Григория, сказал:

– Не оскаляйся, пожалуйста! Раз так дело указывает – приходится и мне коня кормить… Ты думаешь, я-то с охотой бы поехал? Сам себя за шиворот взял бы и повел на этот растреклятый пароход, не иначе! Ить живой страх подгонял… голова-то одна на плечах? Не дай бог, эту срубят – другая до Покрова не вырастет…

Прохор и остальные казаки вернулись только перед вечером. Ермаков принес огромную бутыль спирта, а Прохор – мешок герметически закупоренных банок с мутновато-желтой жидкостью.

– Вот подработали! На всю ночь хватит. – Похваляясь, Ермаков указал на бутыль, пояснил: – Попался нам военный доктор, упросил помочь ему вывезти на пристань со склада медикаменты. Грузчики отказались работать, одни юнкерья со склада таскали, ну и мы к ним припряглись. Спиртом доктор расплатился за нашу помочь, а банки эти Прохор наворовал, накажи Господь, не брешу!

– А что в них такое? – полюбопытствовал Рябчиков.

– Это, брат'yшка, почище спирту! – Прохор поболтал банку, посмотрел на свет, как под темным стеклом пузырится густая жидкость, самодовольно закончил: – Это – самое что ни на есть дорогое заграничное вино. Одним больным его дают, так мне сказал юнкеришка, какой английский язык понимает. Сядем на пароход, выпьем с горя, заведем «Разродимую мою сторонушку» и до самого Крыму будем пить, а банки в море кидать.

– Иди скорей, садись, а то через тебя пароход задерживают, не отправляют. «Где, говорят, Прохор Зыков – герой из героев, без него не можем плыть!» – насмешливо сказал Рябчиков. И, помолчав, указал желтым, обкуренным пальцем на Григория: – Вот он раздумал ехать. И я тоже.

– Да ну? – ахнул Прохор, от изумления чуть не выронив банку из рук.

– Что такое? Что вы тут надумали? – хмурясь, пристально глядя на Григория, спросил Ермаков.

– Решили не ехать.

– Почему?

– Потому, что местов для нас нету.

– Нынче нету – завтра будут, – уверенно заявил Богатырев.

– А ты на пристанях был?

– Ну, дальше?

– Видал, что там делается?

– Ну, видал.

– Занукал! Коль видал, чего же и толковать. Нас с Рябчиковым только двоих брали, и то один доброволец сказал, чтобы пристраивались к каргиновской батарее, иначе нельзя.

– Она ишо не погрузилась, эта батарея? – с живостью спросил Богатырев.

Узнав, что батарейцы стояли в очереди, ожидая погрузки, он тотчас же стал собираться: сложил в вещевой мешок белье, запасные шаровары, гимнастерку, положил хлеба и попрощался.

– Оставайся, Петро! – посоветовал Ермаков. – Не к чему нам разбиваться.

Богатырев, не отвечая, протянул ему потную руку, с порога еще раз поклонился, сказал:

– Бывайте здоровы! Приведет Бог – ишо свидимся! – и выбежал.

После его ухода в комнате долго стояла нехорошая тишина. Ермаков сходил на кухню к хозяйке, принес четыре стакана, молча разлил в них спирт, поставил на стол большой медный чайник с холодной водой, нарезал сала и, все так же молча, присел к столу, облокотился на него, несколько минут тупо смотрел себе под ноги, потом прямо из горлышка чайника выпил воды, хриповато сказал:

– На Кубани везде вода керосином воняет. С чего бы это?

Ему никто не ответил. Рябчиков чистой ветошкой протирал запотевшие долы шашки, Григорий рылся в своем сундучке, Прохор рассеянно смотрел в окно на голые склоны гор, усеянные конскими табунами.

– Садитесь к столу, выпьем. – Ермаков, не дожидаясь, опрокинул в рот полстакана, запил водой и, разжевывая кусок розового сала, повеселевшими глазами глядя на Григория, спросил: – Не наведут нам решку красные товарищи?

– Всех не перебьют. Народу останется тут большие тыщи, – ответил Григорий.

– Я обо всех и не печалуюсь, – рассмеялся Ермаков. – У меня об своей овчине забота…

После того как изрядно выпили, разговор пошел веселее. А немного погодя неожиданно явился посиневший от холода, нахмуренный, угрюмый Богатырев. Он у порога сбросил целый тюк новеньких английских шинелей, молча начал раздеваться.