Тихий Дон. Том 2
Шрифт:
– Я. А Крючков с ребятами где?
– Там, в халупе.
Астахов, большой, грузноватый и черный казак, подслепо жмурясь, вошел в халупу. За столом у лампы-коптюшки Щегольков сшивал дратвой порванный чумбур. Крючков, заложив руки за спину, стоял у печи, подмигивал Иванкову, указывая на оплывшего в водянке хозяина-поляка, лежавшего на кровати. Они только что пересмеялись, и у Иванкова еще дергал розовые щеки смешок.
– Завтра, ребята, чуть свет выезжать на пост.
– Куда? – спросил Щегольков и, заглядевшись, уронил не всученную в дратву щетинку.
– В
– Кто поедет? – спросил Митька Коршунов, входя и ставя у порога цибарку.
– Поедут со мной Щегольков, Крючков, Рвачев, Попов и ты, Иванков.
– А я, Павлыч?
– Ты, Митрий, останешься.
– Ну и черт с вами!
Крючков оторвался от печки; с хрустом потягиваясь, спросил у хозяина:
– Сколько до Любови до этой верст кладут?
– Четыре мили.
– Тут близко, – сказал Астахов и, присаживаясь на лавку, снял сапог. – А где тут портянку высушить?
Выехали на заре. У колодца на выезде босая девка черпала бадьей воду. Крючков приостановил коня.
– Дай напиться, любушка!
Девка, придерживая рукой холстинную юбку, прошлепала по луже розовыми ногами; улыбаясь серыми, в густой опуши ресниц, глазами, подала бадью. Крючков пил, рука его, державшая на весу тяжелую бадью, дрожала от напряжения; на красную лампасину шлепали, дробясь и стекая, капли.
– Спаси Христос, сероглазая!
– Богу Иисусу.
Она приняла бадью и отошла, оглядываясь, улыбаясь.
– Ты чего скалишься, поедем со мной! – Крючков посунулся на седле, словно место уступал.
– Трогай! – крикнул, отъезжая, Астахов.
Рвачев насмешливо скосился на Крючкова:
– Загляделся?
– У ней ноги красные, как у гулюшки, – засмеялся Крючков, и все, как по команде, оглянулись.
Девка нагнулась над срубом, выставив туго обтянутый раздвоенный зад, раскорячив красноикрые полные ноги.
– Жениться ба… – вздохнул Попов.
– Дай я те плеткой оженю разок, – предложил Астахов.
– Плеткой что…
– Жеребцуешь?
– Выложить его придется!
– Мы ему перекрут, как бугаю, сделаем.
Пересмеиваясь, казаки пошли рысью. С ближнего холма завиднелось раскинутое в ложбине и по изволоку местечко Любов. За спинами из-за холма вставало солнце. В стороне над чашечкой телеграфного столба надсаживался жаворонок.
Астахов – как только что окончивший учебную команду – был назначен начальником поста. Он выбрал место стоянки в последнем дворе, стоявшем на отшибе, в сторону границы. Хозяин – бритый кривоногий поляк в белой войлочной шляпе – отвел казаков в стодол, указал, где поставить лошадей. За стодолом, за реденьким пряслом зеленела деляна клевера. Взгорье горбилось до ближнего леса, дальше белесились хлеба, перерезанные дорогой, и опять зеленые глянцевые ломти клевера. За стодолом у канавки дежурили поочередно, с биноклем. Остальные лежали в прохладном стодоле. Пахло там слежавшимся хлебом, пылью мякины, мышиным пометом и сладким плесневелым душком земляной ржавчины.
Иванков, примостившись в темном углу у плуга, спал до вечера. Его разбудили на закате солнца. Крючков, в щепоть захватив кожу у него на шее, оттягивал ее, приговаривая:
– Разъелся на казенных харчах, нажрал калкан, ишь! Вставай, ляда, иди немцев карауль!
– Не дури, Козьма!
– Вставай.
– Ну брось! Ну не дури… я зараз встану.
Он поднялся, опухший, красный. Покрутил котельчатой короткошеей головой, надежно приделанной к широким плечам, чмыкая носом (простыл, лежа на сырой земле), перевязал патронташ и волоком потянул за собой к выходу винтовку. Сменил Щеголькова и, приладив бинокль, долго глядел на северо-запад, к лесу.
Там бугрился под ветром белесый размет хлебов, на зеленый мысок ольхового леса низвергался рудой поток закатного солнца. За местечком в речушке (лежала она голубой нарядной дугой) кричали купающиеся ребятишки. Женский контральтовый голос звал: «Стасю! Ста-а-асю! идзь до мне!» Щегольков свернул покурить, сказал, уходя:
– Закат вон как погорел. К ветру.
– К ветру, – согласился Иванков.
Ночью кони стояли расседланные. В местечке гасли огни и шумок. На следующий день утром Крючков вызвал Иванкова из стодола.
– Пойдем в местечко.
– Чего?
– Пожрем чего-нибудь, выпьем.
– Навряд, – усомнился Иванков.
– Я тебе говорю. Я спрашивал хозяина. Вон в энтой халупе, видишь, вон сарай черепичный? – Крючков указал черным ногтястым пальцем. – Там у шинкаря пиво есть, пойдем?
Пошли. Их окликнул выглянувший из дверей стодола Астахов.
– Вы куда?
Крючков, чином старший Астахова, отмахнулся.
– Зараз придем.
– Вернитесь, ребята!
– Не гавкай!
Старый, пейсатый, с вывернутым веком еврей встретил казаков поклонами.
– Пиво есть?
– Уже нет, господин к'oзак.
– Мы за деньги.
– Езус-Мария, да разве я… Ах, господин к'oзак, верьте честному еврею, нет пива!
– Брешешь ты, жид!
– Та, пан к'oзак! Я уже говорю.
– Ты вот чего… – досадливо перебил Крючков и полез в карман шаровар за потертым кошельком. Ты дай нам, а то ругаться зачну!
Еврей мизинцем прижал к ладони монету, опустил вывернутое трубочкой веко и пошел в сени.
Спустя минуту принес влажную, с ячменной шелухой на стенках, бутылку водки.
– А говорил – нету. Эх ты, папаша!
– Я говорил – пива нету.
– Закусить-то дай чего-нибудь.
Крючков шлепком высадил пробку, налил чашку вровень с выщербленными краями.
Вышли полупьяные. Крючков приплясывал и грозил кулаком в окна, зиявшие черными провалами глаз.
В стодоле зевал Астахов. За стенкой мокро хрустели сеном кони.
Вечером уехал с донесением Попов. День разменяли в безделье.
Вечер. Ночь. Над местечком в выси – желтый месяц.
Изредка в саду за домом упадет с яблони вызревший плод. Слышен мокрый шлепок. Около полуночи Иванков услышал конский топот по улице местечка. Вылез из канавы, вглядываясь, но на месяц легло облако; ничего не видно за серой непроглядью.