Тихий Дон
Шрифт:
За четыре дня он даже не разглядел ее толком. В подвале было полутемно, да и неудобно и некогда было рассматривать ее лицо. На пятый день вечером они вышли вместе. Она шла впереди; поднявшись на последнюю ступеньку, повернулась к нему с каким-то вопросом, и Бунчук внутренне ахнул, глянув на нее при вечернем свете. Она, привычным жестом оправляя волосы, ждала ответа, чуть откинув голову, скосив в его сторону глаза. Но Бунчук прослушал; медленно всходил он по ступенькам, стиснутый сладостно-болезненным чувством. У нее от напряжения (неловко было управляться с волосами, не скинув платка)
Бунчук нагнул голову, будто под ударом, – сказал с пафосной шутливостью:
– Анна Погудко… пулеметчик номер второй, ты хороша, как чье-то счастье!
– Глупости! – сказала она уверенно и улыбнулась. – Глупости, товарищ Бунчук!.. Я спрашиваю: во сколько мы пойдем на стрельбище?
От улыбки стала как-то проще, доступней, земней. Бунчук остановился с ней рядом; ошалело глядя в конец улицы, где застряло солнце, затопляя все багровым половодьем, ответил тихо:
– На стрельбище? Завтра. Куда тебе идти? Где ты живешь?
Она назвала какой-то окраинный переулок. Пошли вместе. На перекрестке догнал их Боговой.
– Бунчук, слушай! Как же завтра соберемся?
Дорогой пояснил Бунчук, что собираться за Тихой рощей, туда Крутогоров и Хвылычко привезут на извозчике пулемет; сбор в восемь утра. Боговой прошел с ними два квартала, распрощался. Бунчук и Анна Погудко шли несколько минут молча. Она спросила, скользнув боковым взглядом:
– Вы – казак?
– Да.
– Офицер в прошлом?
– Ну, какой я офицер!
– Откуда вы родом?
– Новочеркасский.
– Давно в Ростове?
– Несколько дней.
– А до этого?
– В Петрограде был.
– С какого года в партии?
– С тысяча девятьсот тринадцатого.
– А семья у вас где?
– В Новочеркасске, – скороговоркой буркнул он и просяще протянул руку. – Подожди, дай мне спросить: ты – уроженка Ростова?
– Нет, я родилась в Екатеринославщине, но последнее время жила здесь.
– Теперь я буду спрашивать… Украинка?
Она секунду колебалась, ответила твердо:
– Нет.
– Еврейка?
– Да. А что? Разве меня выдает язык?
– Нет.
– А почему догадался, что я – еврейка?
Он, стараясь попасть в ногу, уменьшая шаг, ответил:
– Ухо, форма уха и глаза. А так в тебе мало от твоей нации… – Подумав, добавил: – Это хорошо, что ты у нас.
– Почему? – заинтересовалась она.
– Видишь ли: за евреями упрочилась слава, и я знаю, что многие рабочие так думают, – я ведь сам рабочий, – вскользь заметил он, – что евреи только направляют, а сами под огонь не идут. Это ошибочно, и ты вот блестящим образом опровергаешь это ошибочное мнение. Ты училась?
– Да, я окончила в прошлом году гимназию. А у вас какое образование? Я потому это спрашиваю, что разговор изобличает ваше нерабочее происхождение.
– Я много читал.
Шли медленно. Она нарочно кружила по переулкам и, коротко рассказав о себе, продолжала расспрашивать его о корниловском выступлении, о настроении
Где-то на набережной мокро хлопнули винтовочные выстрелы, отрывисто просек тишину пулемет. Анна не преминула спросить:
– Какой системы?
– Льюис.
– Какая часть ленты израсходована?
Бунчук не ответил, любуясь на оранжевое, посыпанное изумрудной изморозью щупальце прожектора, рукасто тянувшееся от стоявшего на якоре тральщика к вершине вечернего, погоревшего в закате неба.
Проходив часа три по безлюдному городу, они расстались у ворот дома, где жила Анна.
Бунчук возвращался домой, согретый неосознанной внутренней удовлетворенностью. «Хороший товарищ, умная девушка! Хорошо так поговорили с ней – и вот тепло на душе. Огрубел за это время, а дружеское общение с людьми необходимо, иначе зачерствеешь, как солдатский сухарь…» – думал он, обманывая самого себя и сам сознавая, что обманывает.
Абрамсон, только что пришедший с заседания Военно-революционного комитета, стал расспрашивать о подготовке пулеметчиков; между прочим спросил и об Анне Погудко:
– Как она? Если неподходящая, – мы ее можем направить на другую работу, заменить.
– Нет, что ты! – испугался Бунчук. – Очень способная девушка!
Он испытывал почти непреодолимое желание говорить о ней и сдержался лишь благодаря большому усилию воли.
VI
25 ноября в полдень к Ростову были стянуты из Новочеркасска войска Каледина. Началось наступление. Вдоль линии железной дороги, по обе стороны насыпи шли жидкие цепи офицерского алексеевского отряда. На правом фланге погуще двигались серые фигуры юнкеров. Добровольцы отряда генерала Попова обтекали красноглинистый ярок на левом фланге. Некоторые, издали казавшиеся крохотными серыми комочками, прыгали в яр; перебираясь на эту сторону, подтягивались, останавливались, вновь текли.
В красногвардейской цепи, рассыпавшейся на окраинах Нахичевани, сказывалось суетливое беспокойство. Рабочие, многие в первый раз взявшие винтовки, испытывали боязнь, переползали, пачкая свои черные пальто осенней грязью; иные поднимали головы, рассматривали далекие, уменьшенные пространством фигуры белых.
Около пулемета в цепи Бунчук, привстав на колени, глядел в бинокль. Накануне он променял свой несуразный демисезон на шинель, чувствовал себя в ней привычно, спокойно.
Огонь открыли без команды. Не выдержали напряженной тишины. Едва лишь жиганул первый выстрел, Бунчук выругался, крикнул, вставая во весь рост:
– Пре-кра-тить!..
Крик его захлестнула дробная стукотуха выстрелов, и Бунчук махнул рукой; стараясь перекричать стрельбу, скомандовал Боговому: «Огонь!» Тот припал к замку улыбающимся, но землистым лицом, положил пальцы на ручки затыльника. Знакомая строчка пулемета пронизала слух Бунчука. Минуту вглядывался в направлении залегшей цепи противника, стараясь определить попадание, потом, вскочив, побежал вдоль цепи к остальным пулеметам.
– Огонь!
– Даем!.. Го-го-го-го! – гремел Хвылычко, поворачивая к нему напуганное и счастливое лицо.