Тихий гром. Книга третья

Смычагин Петр Михайлович

— Да, — согласился Григорий, — пока и сопливые, а все ж работники. Небось, в женихи прицеливаются?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю. А ребятки ладные выправляются…

Ни усов, ни бороды у Тимофея, конечно, не было — не выросли. В две недели раз он сбривал жалкий, ни на что не похожий пушок. Сухое продолговатое лицо его и желтые, как у кота, глаза светились негасимой радостью от нежданной встречи с земляками.

А Петренко, сидя в углу, вроде бы думал о чем-то своем, наблюдая, как сизовато-белый дым от солдатских

самокруток, собираясь в общее облако, вытягивался в длинную полосу, замысловато пронизывался солнечными лучами и вылетал в растворенную дверь.

Все приумолкли. В землянке никого, кроме них, не было.

— А за что ты воюешь, солдат Рушников? — неожиданно спросил Петренко, будто по лбу вдарил.

— Как — за что? — подрастерялся Тимофей, гася окурок о каблук сапога. — За землю, за веру, за царя и отечество…

— Ну, и сколько ж у тебя земли?

— Своей-то нету, конечно, — смутился Тимофей, но тут же вроде бы с гордостью добавил: — А три десятины арендовали мы ноничка у казаков Палкиных из Бродовской станицы…

— Да какая там земля у наших мужиков! — горячо встрял в разговор Григорий Шлыков. — Рословы вон большой семьей покрепче на ногах стоят. И земли арендуют у казаков добрые клинья. Ну, наши теперь с четырьмя лошадями да при трех работниках — тоже как-то держатся. А у этого хозяина, — показал на Тимофея, — два кола вбито, небом покрыто да ветром огорожено — вот и вся усадьба.

— Богат Тимошка, и кила с лукошко, — усмехнулся Петренко. — Так, за чью же землю все вы воюете — за царскую, за барскую, за казачью, за монастырскую? За чью?

Наступило тупое молчание. Вопрос был задан всем, потому и ответ надо бы общий отыскать.

— А сам-то за чью же воюешь, герой? — нашелся Василий Рослов. — Али своей — поля немеренные, краев не видать?

— Да, — твердо сказал Петренко, — земли у меня — целая Россия! Есть поля, леса, горы, руды, заводы… только все это находится во временном пользовании у помещиков и капиталистов. И время подходит востребовать все это подлинному хозяину, то есть мне.

Солдаты засмеялись, а Василий сказал:

— Ну, ежели так, то, може, и наша земля по своим хозяевам давно слезы льет.

Тимофей Рушников слышал такой разговор намеками впервые и воспринял его, как шутку. Но шутка была не безобидная — каторгой отдавала, потому вскочил и, будто собираясь закурить, вышел по траншее на перекресток к ходу сообщения.

— Гляди ты, — удивился Григорий, — молоко на губах у Тимки, а какой догадливый.

— Здесь все с понятием, — пояснил Петренко, — потому как месяц назад вот с той поляны, что за леском, куда на молитву ходим, двое в каторгу отбыли, а одного там расстреляли за крамольные речи.

— А ты, стало быть, не внемлешь и не каешься перед карой суровой? — спросил Василий на поповский лад.

— Да как сказать, — дернув себя за ус, отвечал Петренко. — Оглянуться лишний раз никогда не мешает, но бояться — постыдное

унижение. А потихоньку-то весь полк о том же говорит, да и в других полках никак не иначе. — Он снова дернул себя за ус, пострелял по сторонам пронзительными черными глазами, значительно понизив голос, добавил: — И скажу вам вполне достоверно, что среди офицеров подобные разговоры тоже постоянно ведутся. Окопное время тянется долго и вполне располагает к глубоким раздумьям и откровенным беседам.

— Да к чему же офицерью-то в мужичью кашу лезть? — возразил Григорий. — Никак в толк не возьму.

— Не в мужичьей каше дело пока, Гриша, — терпеливо разгонял крестьянскую темноту Петренко. — Дело в том, что Николашка, которого вся Россия вслух называет «Кровавым» вместе с царицей и Распутиным довели до осатанения и дворян, потому многие офице…

Тут Петренко, заметив, как Тимофей шагнул в траншейный отвод и сделал короткую отмашку рукой, замолк на полуслове. И новички с изумлением и даже с суеверной робостью наблюдали, как на их глазах лицо Петренко, только что умное и даже одухотворенное, сделалось дураковатым, тупым, взгляд помутнел.

В землянку, не пригнувшись в дверях, вошел маленький, черненький, как жучок, прапорщик Лобов. На изжелта-бледном личике резко выделялись черные шелковистые брови и черные глаза. Даже могло показаться, что эти глаза и брови без лица — в пустоте висят.

Солдаты нехотя поднялись со своих мест, но и не попытались изобразить бравой стойки.

— Петренко, почему не доложил об изменении численного состава? — спросил Лобов, стараясь быть спокойным и держаться достойно. Но крылья вытянутого вперед остренького носика нервно двигались и даже белели, оттого казался он этаким хищным крошечным зверенышем, загнанным в клетку.

— Не успел, вашбродь, — промямлил Петренко и потупился. — Только что идти собирался.

— Долго ты собираешься! — Голос у Лобова был глуховатый, слабый, и тщетные попытки придать ему важную басовитость выглядели смешно. — А где твои знаки различия?

— Забыл, вашбродь.

— Что забыл?! — взвизгнул прапорщик, уже не пытаясь важничать. — Забыл, что приказывали или забыл пришить знаки?

— Забыл пришить, вашбродь.

— Ты вчера это говорил, позавчера и неделю назад. Дур-рак! Или издеваешься, серая сволочь?! — Лобов круто повернулся и, уходя, бросил злобно: — Доложу по начальству о разжаловании!

Солдаты присели на прежние места.

— Какой-то графский последыш, — разворачивая кисет, спокойно сказал Петренко. — Доброволец. Такого поберегись, братцы, — живьем проглотит, хоть и щенок. Я ж ему докладывал, как в лазарет пошел.

— Такой не запнется, — с тревогой заметил Василий, — сегодня же настрочит бумагу.

— Х-хе, — беззаботно хмыкнул Петренко, — строчил уже! Обо мне разговор иной. Жестковат я для его молочных зубов. А вот вам поберечься не помешает.