Тихий гром. Книга третья
Шрифт:
— А языка-то взяли все ж таки?
— А чего ж не взять! Без единой царапины «уговорили». С умом, да приглядевшись, да примерявшись, все можно сделать.
— Немец-то словоохотливый попал, — вставил свое слово Григорий, — в штабе нам, за его спасибо сказали.
— Ты тоже ходил, что ль, Гриша? — спросил Василий.
— А то как же, ходил.
— Ай да молодцы!
— А ты чего ж думал — раз георгиевский кавалер выбыл, то и разведки в полку нет? — подцепил племянника Макар. — Мы и в Сибирском полку кой-чего делали.
— Ну, а расформировали-то
— История эта громкая, а говорить об ей приходится шепотом, — снизил голос Макар и приблизился вплотную к Василию. — Наступать полку велено было по глубокому снегу, а под снегом-то трясина бездонная, вода… Ну, словом сказать, на верную смерть гнали: ежели немец пушками не побьет, все равно живому не выбраться. Солдаты, понятно, роптать стали. А тут листок появился тайный. И пошел он по рукам. Как порох от искры, загорелся весь полк! Взбунтовались и не пошли в наступлению. А один листок попал как-то к начальству — спросы да допросы начались. Ну, какие поглупейши, сознались, что читали его. Вот двадцать четыре человека и расстреляли перед фронтом полка. А остальных покружили, покружили да и разогнали кого куда.
— Н-ну и дела, — раздумчиво протянул Василий. — Нашим-то рассказывал ты про это?
— Рослов, прощайся с гостями! — выглянув из коридора, приказала сестра милосердия. — На ужин пора.
— Иду.
— Рассказывал, — пояснил Григорий, — да нам Петренко еще до Нового года все как есть обрисовал.
— Вот проныра! — восхищенно молвил Василий. — От его никакая тайность не скроется.
— Ктой-то, стало быть, подкидывает ему такие новости, — заметил Макар. — Не сам же он их выдумывает.
— А не боишься такие вести-то разносить, дядь Макар?
— А чего бояться? Ежели царское ухо поблизости есть, дак от его все равно не уберечься. А так все тут свои.
— Ну, давайте расходиться, поколь без ужина не остались, — предложил Василий. — Посля обо всем договорим.
— Бывай здоров, поправляйся, племянничек! Да помни, господин георгиевский кавалер: двум смертям не бывать, а одной не миновать. Сколь ни молчи, а правда-то сама наружу лезет.
Много раз потом навещал Василия Макар. О хуторе все как есть рассказал: обо всех родных, о Викторе Ивановиче Данине, о Кестере, о Кирилле Дуранове; в город перекинулся, даже Самоедова вспомнил. А главное, самолично поклон от Кати передал и красочно обрисовал ее теперешнюю внешность.
«Несладко, видать, живется ей возле той бабки, — подумал Василий, — коль уж седая сделалась». Потом спросил:
— А большего ничего не наказывала?
— Нет. А чего тебе еще надоть? Ждет ведь! И как потерялся ты — все равно ждала…
И пошли, завертелись у Василия думки. Всякое перебрал: и надеялся раньше, и грезилось, что нашла она кого-то другого, а может, и к Палкиным воротилась, коль нужда такая пристигла. И писать совсем не хотел ей — чего ж, мол, чужое счастье бередить! Вот уж коль приведет господь в родных местах оказаться, там на месте виднее будет.
А тут как услышал о драгоценном
Доктору житья от Василия не стало, словно от него одного зависело выздоровление. Так и не дотерпел до полного излечения. Настаивал доктор еще хоть с недельку задержаться в лазарете, да надоело уговаривать — выписал. Опять же имелось в виду, что не в строй выписал, а в отпуск — там винтовку на плече не носить.
К тому времени двадцатые числа февраля по календарю бежали. В первый же день после выписки к поручику Малову сходил, и тот принялся хлопотать им с Григорием обещанный генералом отпуск. С неделю ждали ответа. В дорогу собрались, поклоны в котомки увязали. А тут приходит к ним поручик — постный такой — и говорит:
— Подождать вам велено, братцы, с отпуском.
— Да чего ждать-то? — простодушно спросил Василий. — И сколько ждать?
— Сочувствую вам, бравые молодцы, — улыбнулся Малов, будто денежку подарил, — но добавить к сказанному ничего не могу… Видимо, какие-то важные обстоятельства мешают вашему отпуску. Потерпите еще. — И он ушел, какой-то выпрямленный весь необычно, подобранный.
Дня три недоумевали солдаты: сколько же еще терпеть и какие такие важные обстоятельства столь сильно зацепили их судьбу? Может, большое наступление задумано? Так радости от того никакой: долбанет в наступлении-то немецкой железкой — и либо опять в лазарет, либо в сыру земельку на вечный отдых: Василий уж пожалел, что настоял на выписке.
А тут как-то после ужина прибежал Петренко из околотка — веселый, прямо так и ходит вприпрыжку. Часто он в околоток-то бегал — будто бы сестра милосердия знакомая у него там была, да врет, наверно. Какая сестрица на серого солдата поглядит, коли вокруг офицеров полно — один другого пригожее!
— Братцы! Братцы! — захлебывался Петренко, бегая по проходу. — Зовите сюда отделение Шипилина, я вам новую песню спою. Зовите! Я бы и перед всей командой или перед полком спел, да тесновато в землянке-то будет.
Паша Федяев привычно поднялся, накинул шинель и двинулся к выходу.
— Правильно, Паша, — похвалил Петренко. — Кликни их да задержись там, на дворе, покашляй — все равно мы тут накурим невпродых.
— И без твоих пояснений понимаю, — огрызнулся Паша.
Скоро в землянке и без курева стало густо. Засветили плошку. Петренко держался именинником. Растянув меха, запел:
Ах, где-то рыдала, стонала гармошка, И чей-то замученный голос рыдал: «Ах, чуть бы, еще бы, еще бы немножко, Еще бы немножко — и я бы пропал!»