Тихий гром. Книга третья
Шрифт:
— Все живы?
— Все.
— А свого непутевого-то Ваську за здравие поминайте — живой он у вас. Гадала я, все живой оказывается.
— Эх ты, баушка! — возмутился Степка. — Чего ж ты раньше-то молчала? А теперь и мы знаем, что живой. Вот два письма от его получили. В отпуск домой сулится!
Услышав такое, Пигаска вроде бы обрадовалась, пошевелила жалкими остатками бровей и двинулась в сторону своей избы, бросив на ходу:
— Ну и слава богу!
Степка пошел было своей дорогой и за угол плетня к плотине уже повернул, когда услышал сзади:
— Степа! Степа, погоди!
Оглянулся —
— В хуторе ничего такого, важного про царя не слышно? — спросил он.
Степку такой вопрос вышиб из колеи совершенно: с чего бы это ему за царя-то еще отвечать? Он так замешкался с ответом, что Виктор Иванович и без него все понял.
— Скинули царя-то, волк его задави! А деревня, выходит, и не слышала такой новости, Степушка. Ты сядь-ка на лошадь да объяви о том хоть по своей стороне. Покричи по улице. А по этой — кого-нибудь из своих ребят пошлю.
Степка так далеко был в мыслях от всего, о чем говорил Виктор Иванович, и до того неожиданно это вышло, что никак не мог парень осмыслить сказанного и молчал, тараща поглупевшие глаза.
— Целую неделю Россия живет без царя, а тут ничего и не знают, — огорчился Виктор Иванович. — Так чего ж ты молчишь-то, объявишь?
И тут прострелило Степку до пяток — все понял.
— Объявлю-у-у! — закричал он и бросился бежать вниз к плотине.
Усмехнулся в ус Виктор Иванович, поворачивая Воронка вдоль кривого ряда изб, и поспешил домой. Около двух недель безвыездно проторчал он в городе. Новости удавалось получать регулярно, но события разворачивались быстро, цепляясь одно за другое, и непременно надо было определиться в дальнейшем поведении и действиях.
Очень хотелось подпольщикам плюнуть на всякую конспирацию и стать, наконец, «обычными» людьми, раскрыться. И условия для этого вроде бы появились, поскольку Временное правительство объявило амнистию всем политическим заключенным, свободу слова, печати, собраний…
Но, приглядевшись к местным условиям, поняли, что нельзя раскрываться всем сразу. Часть подпольщиков, хотя и будет работать почти открыто, пока не должна объявлять о своей принадлежности к партии большевиков. Виктор Иванович опять же в ту часть и попал. Но все эти дни и бессонные ночи, проведенные в городе, он летал на крыльях, — сдвинулось дело-то. «Вседержителя» больше нет!
А Степка, уразумев наконец великое значение и важность слов, сказанных Виктором Ивановичем, задыхаясь, бежал на подъем с плотины и ошалело кричал:
— Цар-ря ски-инули! Цар-ря ски-инули!
Наверху встретился ему кум Гаврюха. Домой, видать, он торопился — скотину на ночь убирать. Глянул на Степку подозрительно, подрулил к нему и — цап его за руку своей костлявой клешней.
— Захворал ты, что ль, Степка?
— С чего это ты взял?
— А чего же орешь-то несвойское?
— Виктор Иванович велел объявить, что царя скинули, — недовольно пояснил Степка. — Ну, чего тебе еще?
— Ну и хрен с им, с царем! — Гаврюхина клешня моментально расслабла, отцепилась, и он, сутулясь, пустился под уклон саженными шагами.
Во дворе Степка нарвался на мать.
— Где тибе черти носють! — набросилась
Но Степка и ухом не повел. Вскочил в конюшню, отвязал крайнего конька, Карашка ему подвернулся, — и за ворота.
— Куды, родимец тибе изломай! — возопила Марфа, ощерив желтые зубы. А усики над верхней губой обозначились, — ну прямо, как у татарского хана.
— Царя скинули! — прокричал в ответ Степка, вскакивая на коня уже за воротами.
Мать осталась в полнейшем недоумении, а Степка, нахлестывая коня концом повода, скакал вдоль изб, заборов, плетней и кричал во все горло:
— Цар-ря ски-инули! Цар-ря ски-инули!
Вслед ему люди выглядывали из калиток, из-за плетней. Кто не расслышал слов, кто не поверил им, потому ждали гонца обратно, чтобы расспросить о случившемся. Но Степка гнал коня галопом и громко твердил одни и те же слова, ни перед кем не останавливаясь. Однако мимо Прошечки не мог он проскочить почему-то.
— Чего ты зевлаешь-то, как резаный, черт-дурак, — сказал он сердито и негромко, повелительно взмахнув рукой и приказывая остановиться. — Давно скинули-то?
— Да уж с неделю назад.
— А кто тебе сказал про это?
— Виктор Иванович.
— М-м-м, — промычал Прошечка и повернулся к калитке.
Теперь Степка помчался в другой, короткий, конец хутора. От крика он уже охрип, но дело свое продолжал, как мог. Кестерова усадьба стояла на отшибе, а сам Иван Федорович почему-то торчал у ворот и, махая рукой, звал к себе Степку. Пришлось подъехать, хотя можно было возвращаться домой, потому как и до Кестера объявление это, конечно, донеслось.
— Зачем же ты, сопливец, врешь народу про царя? — спросил Иван Федорович, сердито пошевеливая щеткой усов.
— Не вру, — возмутился Степка, — скинули его!
— Не скинули, — поучительным тоном возразил Кестер. — Никто его не скидывал, а сам он отрекся от престола!
— Ну и какая ж в том разница? — засмеялся Степка, нахально глядя на Кестера сверху и поворачивая от него коня. — Царя-то все равно нету.
Не любил и побаивался Кестера Степка, оттого Кольку, сына его, избегал и зайти к ним в дом не отваживался. А тут почувствовал себя вдруг большим, сильным и ничуть не спасовал перед грозным Кестером. Да он и был уже немаленьким, Степка, восемнадцатый год ему шел.
«И чего ж эт он об царе-то печалится так? — недоумевал парень, возвращаясь домой. — Для чего ему этот скинутый царь?»
По первым сумеркам, по начинающему подмерзать снежку к рословской избе хрустели шаги со всех сторон. Шли сюда по привычке, зная, что в бытность Зурабова сходки учинялись всегда здесь. Шли не только тогдашние постоянные завсегдатаи, но и те, кто раньше сюда не заглядывал, — больно уж необычна была новость.
Как ни боролась Настасья против этого немыслимого сборища — ведь уборки-то потом, как после свадьбы! — ничего у нее не вышло. В избу лезли все, не спрашиваясь и не оговариваясь. Кто чуток припозднился — пришлось в сенцах стоять и на крылечке. Избяная дверь была распахнута настежь, но в проеме ее тоже стояли люди, потому отдушина эта не успевала пропускать табачный дым.