Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)
Шрифт:
понимаю.
— Боитесь все, боитесь, а чего бояться, - пилил меня мальчик.
— А также потому мне он не нравится, что он мне что-то напоминает. И я даже могу сказать, что, если хотите.
— Нужно не клонить голову долу, а смело смотреть жизни в глаза, - наставлял мальчик, и на этом наша дискуссия о литературе, ее творцах и философах закончилась.
Мы начали слушать солдата, так как тот уже стал тяготиться нашим невниманием. Он заорал: "Тихо, вы - змеи, романы. Дайте и человеку наконец слово сказать".
Дали.
– Я в жизни много видел безобразия, - начал свой рассказ солдат, - но такого, какое я повстречал в городе
А. Якутской АССР, вы не найдете нигде, точно вам говорю.
Я, ребята, стоял в очереди за вермутом разливным, или, как говорят у нас в народе, за "рассыпушечкой". Мне что? Мне лишь бы рассыпушечка была, а дальше я проживу. И ведь уже почти достоялся, когда вдруг теребят меня за робу две подруги, ладные такие дивчины, и одеты неплохо, и сами ничего себе, все покрашенные. Теребят и говорят: "Солдат! Возьми нам по стакану рассыпухи, а мы тебе обои за это заплатим натурой".
Вы понимаете, что это значит? А это значит, что за стакан рассыпушки они уже на все согласные.
И тут солдат на минуту замолк, чтобы перевести дух. Я с удовольствием смотрел на его говорящее лицо, а мальчик в пол.
– Вы, конечно, знаете, как я люблю заложить за воротник. Вы знаете, потому что я вот, например, и сейчас
уже под газом. Но это гнусное предложение глубоко возмутило меня, как гражданина, как бойца и как мужчину.
Я вышел из очереди, где мне оставалось два человека до продавца. Вышел, чтобы круто поговорить с девчонками и, может быть, даже направить их по правильному пути.
Вышел я, значит, из очереди, и что же я, братцы вы мои, вижу? А вижу я, что эти две профуры, они обои стоят в углу с какими-то поросятами и вино они дуют без моей сторонней помощи.
Я подошел к ним, чтобы что-нибудь сказать, может быть, посоветовать, я все-таки постарше их буду, но только мне один барбос из этих вдруг как с ходу звезданет по рогам! Он мне выбил зуб.
И солдат открыл рот, указав пальцем на пустоту в своей челюсти, и, достав красненькую в горошек тряпочку, размотал, вынул, предъявил нам желтый кривой зуб.
— Что было дальше? Профуры было заржали, но я их ним хмырям мигом накидал таких пачек, что развратницы заткнулись и стали их утаскивать из магазина. Вино кончилось. Я был маленько побит. Через месяц демобилизовался в чине ефрейтора. Вот и весь мой рассказ.
— А вы бы лучше постыдились рассказывать такие гнусные истории при ребенке, - взорвался мальчик, перестав смотреть в пол, - впрочем, я чувствую, что Лена Мельникова из нашего класса тоже когда-нибудь падет до подобных степеней. Она уже сейчас слишком хороша собой и целуется с кем попало. Ее на переменках всегда жмут в углу. Я тоже жал.
— Вот это мужской разговор, сынок, - одобрил солдат.
– А ты что скажешь, жилет?
– обратился он ко
мне.
– Напялил жилет и заткнулся. Ты лучше что-нибудь скажи, расскажи или спой, на худой конец.
— Я? Ладно. Я хотел промолчать, но раз вы просите, я скажу. Я вам вот что скажу, дорогой мой товарищ. По моему глубокому убеждению, всякая рассказанная история служит лишь для того, чтобы сделать из нее какой-либо вывод, резюме. Подвести черту. Это - моя теория. Это - мое глубокое убеждение. А из вашей истории адекватного вывода сделать нельзя, так как слишком сомнительно ваше благородство и моральное превосходство над теми хмырями, слишком слабо обрисованы хмыри и профуры, слишком неясна расстановка сил добра и зла в вашей истории. И все это вдобавок при многозначительной простоте вашего рассказа. Ложная простота! Ложная многозначительность. Ложь и ложь! Совокупность двух видов лжи!
Ваш рассказ не может существовать без чего-то главного, резюмирующего. Понимаете? Как мой жилет без пиджака...
— Это верно!
– волнуясь, воскликнул мальчик. – Это настолько верно, что я, по моему мнению, должен присоединиться к высказавшемуся товарищу.
— Да что уж там. Это все хреновина, пустое, - добродушно улыбаясь, оправдывался солдат, - я и сам не понимаю, что к чему. Зачем я к ним полез? Подумаешь! Может, эти хмыри были их законные мужья. А слова профур, обращенные ко мне, являлись женской шуткой. Может так быть? Может быть вполне. Э-эх, и всю-у-то мне жизнь не везет. В школе я курил махорку, в Якутии мне выбили зуб, и вот вы с пацаном сейчас меня ругаете. И правильно ругаете, наверное. Между прочим, может быть вполне, что и зуб мне правильно выбили. За дело. Не лезь в чужие семьи. Э-эх! Дай-ка я лучше глотну, - сказал он, вынимая из кармана бутылку. Поднес ее ко рту и хотел пить.
И совершенно точно стал бы пить. Тут и сомнений никаких быть не может. Это, извините за каламбур, как пить дать, если бы не приключилось вдруг нижеописываемое ужасное событие.
А в вагоне действительно случилось вдруг нечто ужасное: защелкало, зашелестело, зашевелилось, засуетилось, забегало, задвигалось.
Как бы это вроде - гром с ясного неба на ошарашенную местность, и ветер, со свистом рассекающий дотоле спокойные купы деревьев.
— Щелкунчики, - побледнев, сказал мальчик.
— Яковы?
– глухо отозвался бывший солдат, проворно пряча недопитое.
А это контролеры железных дорог в этот именно день и на этом именно поезде устроили вдруг внезапную проверку проездных документов.
Работая компостерами, они шли по двое с двух концов вагона. Зловеще мерцали алюминиевые звездочки на обшлагах их форменных пиджаков. Жалобно стонали гонимые ими огрызающиеся безбилетные. Охали сердобольные грибники.
И вот они уже дошли до нас, и вот они уже встали молча над нами. Встали молча, а потом и говорят в четыре голоса:
– Ваши билеты!
И безбилетники тоже, огрызаясь, перепихиваясь, кривляются:
– Ваши проездные документы.
Нахалы.
Мальчик тут тотчас же встал и присоединился к безбилетной толпе, предварительно объяснив всем, что он - дите.
Бывший солдат сделал вид, что очень устал от жизни и давно спит, но ого разбудили и тоже присоединили.
А я искал по всем карманам - в одном кармане, в другом, в третьем, в четвертом, в пятом, в шестом, в седьмом, в восьмом - нету!
– Черт побери! Где же он?!