Тим
Шрифт:
– И интернет не пашет, и сотовая связь, – добавил я мрачно. – А электроплитки, пылесосы и утюги работают. А счета не приходят. Халява, однако. Интересно, если Буйные – быдло, Оборотни – подхалимы, то мы тогда кто?
– Бродяги. Везунчики. И у нас есть какая-то миссия во всем этом говне.
– Миссия в говне? – хмыкнул я. – Звучит, как название фильма о спецагентах. Говенных спецагентах.
– Я верю, что этот апокалипсис случился не просто так. Что в нем есть смысл.
– Люди во всякую фигню верят, –
– Ты к своему другу ходишь, наверное, до сих пор? – внезапно поменяла тему Лида. – Навещаешь?
– Навещаю. А что?
– Благородный ты. А зря. Бросить его надо. Это уже не человек.
– Слушай, Лида, я тебе щас втащу!
– Я тебе добра желаю. Потому и советую. Я родителей тоже бросать не хотела, когда они стали Оборотнями.
Я напрягся.
– Ты их… кормила?
– Чего? Чем бы я их кормила – они обычную еду не едят. Я только две недели с ними побыла, потом они меня выгнали.
Лида шмыгнула веснушчатым носишком.
– Когда они в своем уме, то любят детей так же сильно, как раньше. Но ночью… они за себя не отвечают. А со временем потеряют остатки человечности…
Я с внутренним содроганием вспомнил слова отца о том, что “всё меняется”. Что он этим пытался сказать?
– Я через это прошла уже, – добавила Лида. – Родителей бросила и назад не оглядываюсь. Мир изменился, нечего за старое хвататься. А тебе, Тимка, только добра желаю, поверь.
Я смотрел на нее, а она – на меня. Мой подъезд в двух шагах, а эта дура сама со мной идет… Как тот пьяный Бродяга месяц назад. И тащить не надо…
Вдруг я понял, что не смогу сделать это во второй раз. Бросил Лиде:
– Уходи.
– Чего? – не поняла она.
– Вали! – рявкнул я. – Беги без оглядки! Добра она мне желает! Дура!
У нее изменилось лицо. Она отступила. Кажется, догадалась. Сделала назад шаг, еще один, потом развернулась и побежала во всю прыть, по-девчачьи вскидывая ноги.
В башке у меня шумело, я зашагал к подъездной двери, отпер ее, вошел в холодную темноту. Прижался спиной к обшарпанной стене, перевел дыхание. Вот я слабак! Столько сил потрачено, а под конец разнюнился.
Я оборвал собственные мысли. Будь я не таким чувствительным придурком, превратился бы в Буйного.
Потерев лицо, я отлепился от стены и повернулся к двери – запереть на ключ.
В этот момент она распахнулась, и что-то ударило меня под дых. Я задохнулся, отшатнулся, повалился на пол. На фоне яркого дверного проема на меня наступала высокая фигура с палкой… Нет, арматурой, замотанной в синюю изоленту.
Витя, Буйный бы его драл! Вот кто за нами шел!
Я потянулся к бите, которая выпала из руки, но Витя пнул меня по голове. Навалился на меня, прижал коленом к полу.
– Что, разонравилась тебе Лидка? – прохрипел он. – Решил не связываться? Ну и правильно!
Я лежал на боку, подтянув колени к голове. Финку не достать, а вот до стилета дотянуться просто. Я выхватил его и ударил не глядя. Витя заорал, отвалился от меня – стилет попал в плечо. Я моментально поднялся, схватил биту и аккуратно опустил ее на голову Вити.
Витя замолк и обмяк.
Но не сдох. Он мне живой нужен…
Я дотащил его на десятый этаж через час. Умаялся ужасно. Пот лил с меня Ниагарским водопадом. На пятом этаже Витя начал очухиваться, пришлось снова его приложить, чтоб не орал. Руки и ноги я ему связал моим и его ремнями.
В прихожей нашумел – из комнаты выглянули родители. Пахло чем-то аппетитным. Мама была в фартуке, в руке – шумовка. Отец с очками на кончике носа и старой книгой, читаной-перечитаной. Семейная идиллия, ха! Оба увидели бесчувственного и связанного Витю, поняли всё без слов.
– Давай, помогу, – предложил отец.
Вместе мы оттащили Витю в спальню родителей и положили в уголке.
Пол аж блестел, нигде ни пылинки, мать каждый день по утрам убирает. Но окна плотно заперты, и воздух тяжелый, спертый, как в склепе… В углу за комодом я случайно заметил серую слизь с волосками… нет, не волосками, а тонкими-претонкими ресничками, которые вроде бы шевелились… Только движения воздуха не было.
Я поспешил отвернуться. Мать пропустила во время уборки…
Отец без суеты и спешки проверил ремни – плотно ли затянуты. Витя пребывал в глубоком нокауте, но жилка на шее пульсировала.
Мы вернулись на кухню, где за столом, бессильно свесив руки, сидела мама в своем фартуке.
– Все окей, – сказал я преувеличенно бодрым голосом.
– Спасибо, Тим, – пробормотал отец.
– Вам хватит еще месяца на три, – проговорил я торопливо, словно боясь, что если промедлю, не выскажу всего, чего хотел, то уже никогда не скажу. – Вам ведь редко надо? К тому времени сможете выходить из дому…
Родители одновременно вздрогнули, точно их током ударило.
Мама заговорила – медленно, нехотя, не глядя на нас с отцом:
– Я тебе сухарей наготовила, сынок… Побольше. Они долго не испортятся. Мяса, какое было, насушила, крупы насобирала в мешочек, ты только… – Она не выдержала, всхлипнула: – Ты выживи, хорошо? Уж как-нибудь, выживи, а?
– Я вас спасу, – прошептал я. – Найду способ спасти. И вернусь.
– Забудь о нас, – твердо сказал отец. – Не возвращайся. Слишком опасно. Не ходи в города. Даст бог, обойдется.
– Бога нет и не было с нами, – сказал я. – Зато был кое-кто другой. Тот, который заставил всех поверить, что его не существует. Он всегда с нами был…