Тимошкина марсельеза
Шрифт:
Башмаки с подмётками
Тимошка Василия Васильевича побаивался.
— Как, артист, живём? — спрашивал его Василий Васильевич.
— Хорошо, — отвечал голодный Тимошка.
«Жаловаться неприлично», — учил его дед.
— Чего хорошего… Пелагея Егоровна нынче щи
Отводя глаза, Тимошка отказывался:
— Мы поели, спасибо.
Как-то вечером Василий Васильевич сидел на крыльце — чинил Фроськины башмаки. Фрося подавала отцу то дратву, то шило. Тимошка смотрел, как, ловко продёргивая дратву, хозяин ставит заплатки.
— Держи, дочка, — сказал Василий Васильевич, окончив работу.
Фроська обулась и козырем прошлась по двору.
Цок! Цок! — постукивали подбитые подковками каблучки.
— Теперь, артист, давай твою обутку, — сказал хозяин.
Тимошка не понял:
— Чего давай?
— Давай, давай! — повторил Василий Васильевич. — Заодно починю.
Когда растерянный Тимошка протянул ему свои полусапожки, Василий Васильевич оглядел их и присвистнул.
— Как же ты, артист, топаешь? Поля! — позвал он жену.
На крыльцо вышла Пелагея Егоровна.
— Там Гришкины сапоги в чулане — вынеси, — попросил её Василий Васильевич.
Пелагея Егоровна вернулась с сапогами. Гришкины сапоги были ещё крепкие, с широкими голенищами.
— Ну-ка, примерь, — сказал Василий Васильевич.
— Не надо. — Тимошка оглянулся на сарай, где, намаявшись за день, отдыхал дед.
— Мы с Семёном Абрамовичем сочтёмся, — сказал Василий Васильевич. — А ты обувайся!
И Тимофей, замирая от счастья, сунул ноги в сухие тёплые сапоги…
— Велики небось? — спросила Пелагея Егоровна.
— Ничего не велики, — заступилась за Тимошку Фрося.
А Тимошка, присев на приступку, стащил с ног сапоги.
— Не надо мне, — сказал он. — В своих прохожу.
— Скажи, какой фон барон! — рассердился Василий Васильевич.
Тимошка посмотрел на подарок с сожалением.
— В них плясать тяжело. Ничего не заработаешь, — сказал он со вздохом. — А я — не фон!..
Василий Васильевич задумался:
— Вот что, артист: ты походи в них дня два, а я твои постараюсь залатать. — И Василий Васильевич унёс Тимошкины полусапожки в дом.
Через два дня, как и обещал, он возвратил их Тимошке.
— Пляши, — сказал он. — Работай.
— Надо благодарить, — напомнил Тимошке дед.
— Спасибо, — спохватился Тимошка и, переобувшись, побежал похвастаться перед Фроськой.
— У меня теперь тоже башмаки! С подмётками!
— Я, Семён Абрамович, его ремеслу бы учил, — сказал Василий Васильевич,
— Ремеслу? — Шарманщик усмехнулся. — Я не знаю, какой из него получился бы токарь или слесарь, но музыкант… Вы слыхали, как он поёт? Он не берёт ни одной фальшивой ноты.
Василий Васильевич спорить не стал.
— Пусть будет по-вашему, — сказал он. — Только моё убеждение, что нужно и ремесло знать. Рабочий человек — он всему основа. У меня смолоду тоже гармонь была. А сейчас не до неё. Какие теперь песни?
— Как это какие песни? — рассердился Семён Абрамович. — Вот вы… вы даже на митингах поёте…
— Так это же «Интернационал»! — возразил Василий Васильевич.
Шарманщик посмотрел на Василия Васильевича строго.
— Я сейчас нищий, вы это знаете, но я — музыкант. А «Интернационал» — песня.
На следующий день Тимошка шагал по лужам без опаски: на нём были башмаки с подмётками.
Страшное утро
Ветер всю ночь стучал дверью, а под утро затих.
Когда Тимоша проснулся, в сарае было совсем светло. Дед ещё спал, укрывшись с головой. Тимоша поглядел в щёлочку — на дворе лежал чистый, белый снег, и было слышно, как на крыльце дома кто-то колол лучину.
«Хозяева будут ставить самовар», — подумал Тимоша.
Тихо, чтобы не потревожить деда, он слез с постели и вышел из сарая. На крыльце колола лучину Фроська.
— Проснулись? — спросила она.
— Гляди, зима!
Тимошка бросил в Фроську снежком. Она засмеялась, сбежала по ступенькам, держа в руках тяжёлый косарь.
— Я вот тебе! — Из-под тёплого платка на Тимошку глядели голубые Фроськины глаза.
У Тимошки глаза чёрные-чёрные. И волосы тоже чёрные, жёсткие, тугими колечками. А у Фроськи коса. Сегодня воскресенье: в косу вплетена зелёная ленточка.
— Дочка! — позвал из дома голос Пелагеи Егоровны. — Дочка!
И Фрося, собрав лучину, убежала в дом.
Оставляя следы на пушистом снегу, Тимошка вернулся в сарай. Дед всё ещё спал, лёжа на спине, а попугай Ахилл качался в кольце, распуская остатки когда-то роскошного хвоста. Увидев Тимошку, он приподнял хохолок, но в разговор с ним не вступил: Ахилл предпочитал разговаривать с дедом. В дверь заглядывало морозное солнце. Тёмные стены, позумент на шарманке были тронуты его позолотой. И на постели тоже прыгал солнечный зайчик.
— Хозяева самовар ставят, — сказал Тимошка.
Дед не приподнял головы.