Тина
Шрифт:
– И долго длился у Кирилла импульс внутренней убежденности в свои бесконечные интеллектуальные возможности? – поинтересовалась Жанна.
– Ты хотела сказать в способности? Он всю жизнь считал себя непризнанным гением. Мол, от того и пью. Как ни странно, но в цеху, где он работал, несмотря на то, что к нему уже в самом начале были кое-какие претензии, тоже первое время носились с ним, принимали горячее участие в его идеях, брали под крыло, опекали. Опять же, то закрывали глаза на его подвиги, то пытались воспитывать, призывали к порядку, обещали продвижение. Всем скопом на него наваливались. Ты же помнишь нашу тогдашнюю систему коммунистических бригад. Человеческое было отношение. Ну и критиковали, конечно.
А он всюду видел врагов. Каково ему было такое выслушивать с его-то самомнением. Вот он и настроил против себя всех тем, что вел себя, я бы сказала, слишком эксцентрично. Наскакивал на оппонентов, кричал на собраниях, что ничего ему тут не светит, ничем его здесь не могут заинтересовать, будто не по тому, принципу у них распознаются умные люди; что он для них рожей не вышел. Утверждал, что начальник не терпит рядом с собой молодых: задвигает или запрягает и припахивает не по делу, не дает действовать самостоятельно, от того нелады у него с ним. «Я натура тонкая, впечатлительная и не собираюсь терпеть посягательств на мою особенную личность. Я живу по собственным внутренним законам, мне наплевать на чувство принадлежности к коллективу, на то что думают обо мне другие, если попираются мои подлинные интересы», – кричал он. Утверждал, что презирает тех, кто явно прогибается перед руководством и многое может простить тем, кто ведет себя достойно. Многое чего орал, всего уж подробно, текстуально не помню. Ну… и свалил из цеха.
«Вот ведь дрянь какая! Еще один «лакомый» кусок дерьма припасла о Кирилле. И преподнесла его с каменным самурайским спокойствием», – скривившись, пробормотала Жанна себе под нос, и почему-то сразу почувствовала в горле жуткую изжогу.
– В общем, все с ног на голову переворачивал. Утверждал, что перехватывают его мысли и выдают за свои, что старички «забодали» все его идеи и еще угрожали санкциями. Мол, надоели ненавистники, которые сознательно занижают его уровень. Говорил: «Я не могу любить этот завод с его несовершенством. Бросить бы все и уехать отсюда за тысячу верст, да обязан отрабатывать. Хочется творить по собственному выбору, по своему почину. Ведь есть какая-то прелесть в том, чтобы самому вести изыскания! А здесь план, безумная гонка, необходимость жить под аккомпанемент заученных цитат. Почему я должен гасить искру в самом себе и существовать в душном мраке серой жизни?» Ну и позволял себе делать, что хотел, и не делать, что не хотел. А кому может понравиться за него работать?
И где эти его гениальные проекты? Следы затерялись? Легко увлекался «оригинальными» идеями и столь же легко от них отказывался. Много чего плел. Слова его отдавали глумливым высокомерием, неуважением к людям. Его душили нереализованные амбиции, а вкалывать без особых шансов на успех он не желал. Оскорблял всех, ахинею нес. Сам давал людям пищу для критики и сарказма. И как его еще не упекли... Помню, и мне один раз сильно подгадил своей ложью. Еще и этим был «замечателен» в ту пору… Не удосужился о других пошевелить извилинами, зараза. Ну да бог с ним. Пережила.
«Не пожалела Инна красок для характеристики Кирилла, с «любовью» преподнесла мне его образ. А сама – мне писали подруги – тоже крепко «выступала» против порядков на заводе», – усмехнулась Жанна.
Инна вздохнула и снова заговорила:
– Зачем, спрашивается, из пальца высасывать всякую ерунду, которая как воронка в зыбучих песках засасывала его все глубже и глубже? Сам себе рыл могилу. Хамил, задирался, не рассчитав толком своих жалких силенок. Можно было подумать, не ведал, что творил. Не скоро Кир отрезвел от угара собственной ни на чем не основанной значимости. Осознание своей дурости, может, и пришло к нему позже, но он уже не мог остановиться.
Я ему, бывало, говорила: «Опомнись, давай отступного».
Лёгкая тень пробежала по лицу Инны, уголки ее губ нервно дернулись, и она продолжила свой печально-злой рассказ:
– Не страдал Кир от ложной скромности, а сам разменивался по мелочам, врал, не держал слово, подводил коллег, канючил по поводу и без повода, чем и заслужил в цеху печальную известность. Изгоняли его отовсюду. А ему и горя мало! Я считаю, настоящий ученый работает в любых условиях, потому что не творить не может. Даже …в Гулаге. Ты же читала? Я не утверждаю, с чужих слов говорю. Дурак думами богатеет там, где надо вкалывать. А Кира тяжело было уламывать, заставлять. Он умело уклонялся. Такой работник никому не нужен. Как-то спросила: «Надеюсь, это последнее твое место работы?» Но он как всегда отшутился, мол, последняя у попа жена была. Поговорили! Не соскучишься.
«Женские разговоры часто состоят именно из таких житейских историй. Только зачем же так подробно мусолить чью-то неудавшуюся жизнь? Может, с Кириллом произошла досадная случайность, с кем не бывает по молодости, по неопытности. Все мы когда то совершали глупости. Стоит ли их возводить чуть ли не в ранг преступления? Похоже, в глазах Инны любая малая неприятная история неимоверно распухает до гигантских размеров. Завелась. Кому нужна ее взвинченность? Может, корни беды Кирилла где-то глубже, вне знания и понимания Инны? Ведь мы теперь зачастую люди, за которыми не стоят истории наших предков. И почему мы заступаем на тот или иной путь нам неведомо, и расшифровать не удается.
Я до сих пор помню, сказанные мне Кириллом еще на первом курсе, горькие слова о том, как крепко-накрепко врезалось в его память острое жгучее удовольствие, мелькнувшее на лице отца при виде ужаса в глазах сына, в момент, когда он взялся за ремень с тяжелой металлической пряжкой. Кирилл тогда с дикой ненавистью вцепился в его руку, и тот не рискнул продолжить… Хотя, конечно, мое мнение может быть предвзятым», – подумала Жанна.
«Я почему-то Кирилла тоже недолюбливала, – вспомнила Лена, на несколько минут прислушавшись к громкому шепоту Инны. – Наверное, из-за его пристрастия к вину. Уже тогда это было достоверно известно».
– Недовольство Кириллом росло в геометрической прогрессии. В общем, попеняли, попеняли начальники своему подчиненному и отстали от него, посчитав некомпетентным инженером, тем более, что работал он ни шатко, ни валко, и уже не считались ни с ним, ни с его мнением. Пусть, мол, сам выпутывается из своей глупости. А потом совсем о нем забыли, будто отбыл он в неизвестном направлении, и тем обрекли на «вымирание».
Кир не умел жить как все, а предложить другой вариант не мог, вот и продолжил приобретать свободу духа с помощью вина. Как глубоко и чудовищно непоправимо извращал и развращал он свою жизнь! Он даже не создавал видимости благополучия своей семьи, не сулил Тине ничего хорошего. Надсаживался, угощая ее злыми словечками, зачастую проявляя коварство и жестокость, о чем я, конечно, умалчиваю… Так у них и повелось… Вечным огорчением стал для Тины муж. Почему не умел радоваться жизни, погрязал в мелочах, увязал в дерьме?.. Трудно помочь тонущему, если тот сам не хочет выплыть. Пытаться учить ощущению счастья? Свое навязывать? В таких вопросах Тине приходилось быть аккуратной, чтобы не подлить масла в огонь.