Тираны. Страх
Шрифт:
Иван высвободил руку и перекрестился:
— Во мне! Во мне сила!
Рука показалась Ивану необычно тяжелой, будто затекла со сна и едва слушалась.
Сильвестр продолжил:
— У монастырей забери непомерные владения. Надели землей этой дворян — твою опору государственную. Привлекай дворян к военной и иной, по способностям, службе. Церковники тебе будут сопротивляться, тут тебе дворяне справиться помогут.
— Ну а сам ты — что хочешь? Твой интерес во всем этом каков? — спросил Иван, снова борясь с приступом то ли дурноты, то ли сонливости. — На какое место метишь?
Сильвестр задумался.
— Отдай мне Медведя, — неожиданно сказал он, переведя взгляд на Ивана. — Не по годам тебе эта забава.
— Что? — Ивану показалось, он ослышался. — Думаешь, погоню тебя из настоятелей, в скоморохи записаться решил? С Еремой тебе разве совладать…
Укоризненно покачав головой, Сильвестр перекрестился:
— Места мне никакого не надо. Был настоятелем церкви Благовещенья, им и оставаться намерен. Тварь эту, Ерему, лучше бы тебе умертвить. Негоже вкусившего человеческой крови зверя на дворе держать. Да и не про него речь. Ты знаешь, о каком Медведе говорю. Дай его мне на хранение. Вещь эта — твоего отца, Василия Ивановича. Права на нее у меня нет. Но отец твой использовал предмет не для казней. Ради доблестной охоты, когда забавлялся, и для дел государственных, если было нужно.
— Откуда тебе известно про Медведя? — с подозрением спросил Иван старика. — Кто донес?
Глаза Сильвестра насмешливо заблестели.
— Мне ли не знать про такое! Это от тебя, государь, вещицы долгое время скрывались. Многим, очень многим не хотелось, чтобы ты прикоснулся к тайне серебра.
— Расскажи! — потребовал Иван, вскочив на ноги. — Все, что известно тебе, — без утайки!
Иерей коротко рассмеялся.
— Не горячись, государь. Расскажу. И даже больше — покажу кое-что. Но не сегодня.
— Когда же? — вскричал Иван, чувствуя, как вновь закипает сердце. — Чего тянешь?!
Сильвестр поднялся с колен и пристально посмотрел на побелевшего от гнева царя.
— Завтра, в это же время, жду тебя тут, — строго сказал иерей. — А сейчас помолись и поспеши успокоить молодую жену. Обрадуй ее, что беда миновала.
— Хорошо, — неожиданно согласился Иван, ладонями растирая щеки. — Может, ты и прав. Умаялся сильно. Тело точно чужое, и голову кружит. Ступай, а я еще помолюсь.
— Медведя! — напомнил ему Сильвестр. — Отдай мне на хранение. Сегодня он тебе уже не понадобится.
Иван пожал плечами. Запустил руку в кишень, достал металлическую фигурку. Протянул иерею. Тот осторожно принял вещицу в свою ладонь и быстро спрятал за пазухой.
— Жду тебя завтра! — сухо обронил Сильвестр, покидая домовую церковь царя.
Иван снова опустился перед образами. Молился долго, усердно, пока не сошла непонятная слабость и не очистился ум. Воодушевленный действенной молитвой, Иван, сияя лицом, направился к Анастасии, полный решимости рассказать в подробностях о тяжком сегодняшнем дне. Но чем ближе подходил он к покоям молодой царицы, тем дальше казались ему все заботы и тревоги, тем желаннее становилось совсем другое. Там, в покоях, ждала его Настенька — тонкая, нежная, хрупкая, словно восковая свеча…
Ворвался к царице — стремительный, горячий. Подхватил ее на руки, закружил. Анастасия вскрикнула, обхватила его шею, заглядывая в глаза.
— Все обошлось, Настенька, —
— Вижу, — счастливо засмеялась она. — По глазам твоим вижу.
— Да ну? — удивился.
— Конечно. Снова твои, как прежде.
Иван остановился в шаге от кровати.
— А были какие?
Анастасия прижалась головой к его плечу и прошептала:
— А были чужие. Разного цвета, холодные такие. За тебя молилась все это время.
Глава седьмая
Медведь
Ночь была светлой и жаркой.
Лишь под утро Иван выпустил жену из объятий. Утомленная Анастасия заснула быстро. Приподнявшись на локте, он в рассветных сумерках разглядывал ее милые черты, осторожно, едва касаясь, проводил пальцем по гладкой коже. Прислушивался к ровному и тихому дыханию. Улыбался. В сердце будто переливались золотые песчинки.
Но недолго длились счастливые минуты царской неги. Угасала радостная пляска души. Сменялась круговертью картинок минувшего дня — злобные крики, море черных ртов, грязные руки с дубьем и ножами, медвежьи когти в человечьей требухе и повсюду — кровь на пыльной земле. Страх до обрыва сердца и холода в костях.
Иван накрыл плечо жены расшитым атласным одеялом. Сел, свесил ноги с ложа. Сгорбился, словно старик, уронил руки и понурился.
Чем больше светлели окна в царской спальне, тем тусклее становилось на душе.
Семнадцать лет он прожил на земле под Богом.
Четырнадцать из них — без отца, которого не помнит.
Лишь голос да сильные руки иногда мерцают в памяти и тут же исчезают. Но чьи они — Ивану неизвестно. Занятая государственными и дворцовыми делами мать редко и неохотно рассказывала ему об отце. Все чаще появляется рядом с ней конюший двора и храбрый воевода — красавец-князь Иван Овчина. Его маленький Иван со временем стал чтить, как второго отца. До тех пор, пока жива была мать.
Без нее он живет уже девятый год.
Хмурый и зябкий апрельский день, когда ее не стало, запечатлелся в душе навсегда. Воет и кричит прислуга. С топотом проносятся по переходам стрельцы. Деловито спешат бояре. Иван дергает полы кафтанов, хватает за рукава, пытаясь узнать, что случилось. «Отравили!» — раздается крик, подхватывается и заполошно разносится по всему дворцу. Иван прорывается сквозь лес цепких рук, проскакивает под ногами, кидается к лежащей на холодном полу матери. Глаза ее блуждают, кажется, она ничего не видит. Губы прыгают и ломаются. Но она узнаёт сына, цепляется за его плечи, тянет к себе. Непослушными руками обнимает голову и хрипит в ухо: «Спасителя… береги… тебе от отца…» Глаза ее закатываются. Она корчится в приступе рвоты под взглядами набежавших отовсюду дворовых людей. Иван, весь перепачканный, рыдает и не выпускает ее из объятий. С усилием мать произносит последние слова: «За ризой…» Дальше ее шепот не разобрать, лишь обрывки слов и вскрики. Снова рвота и судороги. Наконец Ивана оттаскивают. Он кричит и молотит кулаками, но его бесцеремонно сгребают крепкие руки, и слышится голос Овчины: «Тихо, тихо…»